Ыкилак оглянулся: у низкого заснеженного то-рафа стояла Талгук. Наукун так и не вышел проводить.
Только спустилась нарта к реке, мимо лихим аллюром промчалась сука. Она бежала впереди, задрав длинный хвост[28]. Кобели наддали, пытаясь догнать ее, нарта запрыгала по крутым застругам.
— Ыйть, проклятая! Чтобы ты разбилась об лед! А вы, безмозглые, чего радуетесь? — орал Ыкилак. — Выдохнетесь уже на третьем кривуне!
Вороны разом сорвались с ели, догнали нарту и некоторое время в смятении висели над нею черной тучей.
Глава XXX
— Красивая песня! — восхищенно сказала Музлук, когда Ланьгук спела последние слова. — У тебя всегда красивые песни.
Ланьгук застыдилась искреннего восхищения невестки, низко нагнулась над шитьем.
Вот уже дней восемь, прячась от глаз отца и братьев, Ланьгук шьет торбаза. Мужские. Из прочного камуса — оленьих лапок. Музлук помогла подобрать мех. Отобрали темно-коричневые. Отделали белоснежным камусом, нарядным.
А узор придумали втроем — мать тоже приняла участие. Поверху пустили крупный орнамент, ниже — шашечками белый и темный камус. Скоро должен приехать Ыкилак, красивый юноша, ловкий, удачливый добытчик…
Пусть древний нивхский орнамент хранит тебя от всяких бед…
…На реке снег лежит ровно, без сугробов. Лишь кое-где на кривунах козырьками дыбятся заструги. Снег рыхлый. Полозья то и дело проваливаются. Упряжке тяжело. Постромки гудят, нарта скользит, дергаясь и подпрыгивая — перескакивает через заструги.
На четвертом или пятом повороте, как и ожидал Касказик, упряжка перешла на шаг. Бока у кобелей запаленно вздымались, языки болтались, как мокрые тряпки. А сука, высоко задрав хвост, носилась вокруг, откровенно взывая к игре.
— Ыйть, — выругался Касказик, — ты у меня порезвишься!
Он затормозил. Кобели тут же встали, залегли, жадно хватая снег дымящейся пастью.
Касказик протянул руку, чтобы подозвать суку, но тут же застыл в замешательстве: как окликнуть ее? Четвертую зиму никто не удосужился дать ей имя. Может, потому, что не требовалась она в хозяйстве. Одно знала: плодила щенков для будущих упряжек. Но сука поняла, чего хочет человек. Она отбежала подальше и только тогда оглянулась. Касказик держит на вытянутой руке кетовую хребтину. Соблазн велик. Сука голодно облизнулась, завиляла хвостом, крадучись подошла. Медленно и осторожно, чувствуя подвох, потянулась к руке.
А человек ласково приговаривал:
— Вот тебе рыба. Вкусная рыба. На, возьми, съешь.
Рука отдаляется, отдаляется. Аппетитный запах бьет в ноздри, вызывает обильную тягучую слюну. Сука сделала короткий шаг. Еще шаг. Ноги дрожат от возбуждения. Она видит над своей головой распростертые пальцы другой руки. Внимательно сторожит глазами. Резко хватает кетовый костяк, выдергивает, и не успел человек опомниться, стрелой уносится к берегу, исчезает в кустах. Нартовые собаки, с любопытством следившие за ходом событий, завистливо скулят, бросаются вслед за ней, но лишь запутывают постромки.
— Ыйть, безмозглые! — пинает старик ни в чем не повинных кобелей, срывая на них зло.
Ыкилак в душе хохочет над отцом.
Касказик грубо растолкал кобелей, распутал постромки и крикнул:
— Та-та!
Упряжка пошла, но кобели все оглядывались, посматривали на берег, где в кустах догрызала свое лакомство сука.
Через несколько поворотов, когда упряжка вновь перешла на шаг и кобели из последних сил налегали на хомуты и хрипели, задыхаясь от собственных усилий, каюр смилостивился:
— Порш!
Кобели опять залегли в снег.