— Замуж выходить или уезжать? — Елена невесело улыбнулась. — Посмотри на дядю Рутгера с его супругом: оба родились в Горючем Камне, потом Рутгер долго жил в Излучине Светлой, теперь оба живут здесь. Думаешь, так уж им хотелось ехать туда, где ни родни, ни друзей, и надо всё начинать с нуля?
***
— И здесь в любом месте можно перейти реку вброд?
Целитель (на удивление неплохо державшийся в седле) окинул долгим взглядом разлившуюся по долине Гремучую, за которой в мельтешении мелких снежинок вставал угрюмый Серый кряж.
— До самого Оскала почти, — кивнул Ламберт. — Это водопад на границе Волчьей Пущи и Рыжей Гривы. Отец говорил, будто прадед пытался вдоль речного русла поставить ограду, но на каменную не хватило денег, как водится, а обычный частокол быстро сожгли. Здешние гномы не считают зазорным торговать с орками, — пояснил он. — А может быть, орки сами нашли где-нибудь выход горного масла, только оно у них всегда с собой, когда они идут на штурм.
— Про плотину, чтобы поднять уровень воды, даже спрашивать не буду, — сказал Каттен, продолжая озираться, но не боязливо, а словно что-то прикидывая. — Понятно, что это ещё дороже, чем стена. Да и соседям может не понравиться, если ниже по течению уровень воды на какое-то время сильно упадёт.
Ламберт до этого о плотинах не думал вообще, но представил себе сначала завал чуть выше Оскала… а потом возмущение барона Рыжей Гривы, оказавшегося даже без такой хлипкой преграды между ним и орками, как заметно успокоившаяся после Оскала река. А орки сядут на своём берегу, сложив руки на коленях, и будут с интересом следить, как идёт строительство, да-да.
— Зато бы эти огровы Козьи Камушки затопило, — вздохнул он. — Есть тут выше по течению место… видимо, после обвала остались поперёк течения валуны, по которым гоблины перебираются на наш берег. Скачут, как козы, всякие поваленные стволы и прочий хлам тащат за собой, чтобы орки могли вслед за ними пройти. А там ущелье такое, что сверху ничего толком не разглядишь: скалы, битый камень, туман то и дело… А постоянно внизу держать больше, чем двоих-троих — людей столько не наберёшь. Но двое-трое — это смертники: из Ноголомного ущелья быстро не выберешься. Так по-дурацки терять людей ни я не хочу, ни оба брата.
— Да уж — судя по названию. — Каттен поёжился, но, похоже, опять-таки от холода, а не потому что боялся. Держался настороже, конечно, но не боялся. И, рассказывая о себе и своих планах, помнится, говорил больше про раненых, чем про больных. Военным лекарем был в Зеленодолье?
Ламберт опять посмотрел на его и не новый, и не слишком тёплый плащ с поднятым капюшоном. Одеть бы надо господина кошака потеплее, а то этак живо опять без целителя останешься. Он ждал, что Рута разворчится: вот-де столько лет управлялась сама, а тут приехал какой-то и будет командовать теперь. Но Каттен как-то её уболтал, улестил, выспросил про травки, которые здесь растут, попробовал какой-то эликсир и восхитился, что получше, чем у большинства магистров алхимии… Одно слово — кот. Рыжий котяра с наглыми жёлтыми глазищами. И в дозор с Ламбертом напросился так, что тот согласился, даже не успев сообразить, как это случилось. Хотя и не мог понять, зачем вообще лекарю таскаться с дозорными?
— Карта — картой, а живьём всё это увидеть — совсем другое дело, — ответил тот. — Буду теперь хоть представлять, куда меня занесло. Или вы подумали, я для орков шпионю?
— Орки наш берег не хуже своего знают, — буркнул Ламберт. — Гоблины для них шпионят, проныры мелкие, а это такие твари… мясо из похлёбки среди бела дня украдут, а ты об этом узнаешь, когда сядешь обедать, а мяса в котле не окажется.
— Это уж точно, — согласился Каттен. Он снял перчатки и, просунув руки под капюшон, растёр уши — ветер был почти встречный, и мелкий снежок задувало под одежду.
Ламберт подумал, что надо бы ему тоже шапочку подарить, как Елене. Не соболью, понятно — хватит енотовой. С полосатым хвостиком на затылке, как местные щёголи носят. Только сразу предупредить, что это просто забота о здоровье такого полезного человека, а то вдруг себя целители лечить толком не могут? Что-то такое Ламберт вроде бы слышал… В смысле, просто тёплая шапка вместо тонкого и неудобного капюшона, а не…
Он удивился, поймав себя на таких мыслях. Не что? Не такой подарочек, за который потом рассчитываться придётся? В жизни не думал о мужчинах ничего такого. Это не какие-то мажеские штучки? Приворот там… хотя приворот — это у неграмотных деревенских ведьм вроде бы, не у настоящих магистров почтенных гильдий.
— То есть, — весело спросил Каттен, — вы умудрились не заметить, что я с вами внаглую заигрывал с самого приезда?
У него была очень белая и очень тонкая, как почти всегда у рыжих, кожа. И волосы, кстати, рыжими были… везде. Даже вокруг неожиданно тёмных сосков. Ламберт поймал себя на совершенно невозможном желании пройтись по ним языком и с негодованием отогнал его: мало того, что в его постели каким-то необъяснимым образом оказался этот наглый котяра, так ещё и мысли лезут в голову совершенно непотребные.
А тот лежал, растянувшись, и лениво потирал отчётливо багровеющий на белой-белой коже след зубов. Его, Ламберта, зубов — ухватил он наглого котяру за шкирку зубами, когда уже мало что соображал. И как теперь прикажете одевать дурака потеплее? Решит ведь, что это в уплату. Или для того и старался? Не похоже.
— А скажите-ка, сир Ламберт, — неожиданно задумчиво проговорил Каттен, накинув на себя угол одеяла: камин догорал, и в комнате становилось ощутимо прохладнее, — ваша супруга часто жалуется на головную боль?
— Моя супруга вообще никогда ни на что не жалуется, — буркнул Ламберт. Он взял бутылку смородиновой наливки, наполнил стакан и подумал, что это, между прочим, чистая правда. Елена никогда не жаловалась. Ни на что и ни на кого. Единственный раз выплеснула то, что накипело, но и тогда это была не жалоба, а… огры его знают. Попытка объяснить, чем она недовольна? И многое, в общем, он поразмыслив, признал справедливым. Те же танцы Фриды вокруг него — она ведь и правда могла бы сесть и палец о палец не ударить: кто он ей? Зять нанимателя? Так что, глянув на расслабленно валяющегося целителя, Ламберт спросил: — Наливку будете?
— Нет, благодарю, — с нескрываемым сожалением глядя на стакан, отказался Каттен. — Я легко пьянею, а в пьяном виде плохо себя контролирую… Так вот, о головных болях… про вашу супругу я слышал, что она очень сдержанная особа, слова никому плохого с самой свадьбы не сказала, и даже если выговаривала прислуге, то очень вежливо и спокойно.
«В отличие от Аделаиды», — невольно подумалось Ламберту.
— Но видите ли, какое дело, сир Ламберт, — продолжил целитель, — даже я, мужчина, был… скажем честно, разочарован. А за то время, что вы потратили на меня, ни одна женщина не то что удовольствие получить — даже настроиться нужным образом не успеет. Даже если захочет. В чём я лично сильно сомневаюсь.
— До сих пор никто не жаловался, — уязвлённо отозвался Ламберт.
— А «никто» — это кто? Деревенские девочки, у которых вы даже согласия не спрашиваете?
Ламберт нахмурился, но возразить, честно говоря, было нечего. Деревенские, как выразился Каттен, девочки и продажные девицы — эти в самом деле жаловаться не станут.
— Стало быть, — подозрительно знакомым, слегка занудным, как у Фриды временами, тоном продолжил Каттен, — ваша супруга не получает разрядки, а это постоянные головные боли, бесконечные болезни по женской части, вечно дурное настроение. — Ламберт озадаченно молчал, потому что котяра, появившийся здесь несколько дней назад, с удивительной точностью описал Аделаиду. — А ваша супруга ещё и заставляет себя сдерживаться, а не срывается на прислугу, детей и мужа — у неё не может не быть мигрени. Часто она пьёт эликсиры от неё?
— Понятия не имею.
— Ответ настоящего мужчины, — усмехнулся Каттен. — Что вы получите в случае её смерти?
— Ничего. Нам приданое, её дочери титул, больше никто ни на что не претендует.
— Её отец или дядя очень предусмотрительный человек, да?