— Если скажу, что нет, посоветует продать свои камешки, — в тон ей отозвалась Елена. — Я так понимаю, сире Аделаиде мои хризолиты спать не дают гораздо сильнее, чем мне чужие дети. Наверное, всей семье уже за… залюбила мозги, почему суконщики богаче баронов.
— А камушки правда хороши, — Фрида даже языком прищёлкнула. — Чистые, прозрачные, без трещинок, без вкраплений — только зачаровывать. Попросите Каттена, на хризолиты лечебные чары лягут как родные. А мужик хоть денег заработает, оденется потеплее, а то он, похоже, из Зеленодолья бежал не чуя ног, в чём был.
— Я не повезла их сюда.
— Да? Ну… в общем, правильно. Куда их тут надевать?
Елена кивнула: некуда. Совершенно. И густо-красные, как зёрна настоящих заморских фруктов, гранаты здесь надеть некуда, и жемчуг. И вообще, хотелось держать все по-настоящему дорогие вещи подальше от госпожи баронессы, до сих пор болезненно переживающей, что младшая невестка возмутительно богата — и при этом совершенно не настроена делиться.
Дурацкий день, когда он поднял руку на женщину, и кончиться должен был по-дурацки. Дверь была тяжёлой и плотной, но надрывные стоны из-за неё были вполне различимы. Ламберт в раздражении рванул её на себя, в несколько шагов пересёк что-то вроде приёмной, устроенной Каттеном за то время, что сам Ламберт провёл в Озёрном, и влетел в спаленку лекаря. Где поперёк кровати лежала, извиваясь течной кошкой и чуть ли не рыдая в голос, какая-то сдобная бабёнка (лицо она прикрывала локтем, а узнавать всех баб Волчьей Пущи по нагим телесам Ламберт всё-таки не был способен). Каттен стоял перед кроватью на коленях, склонившись над прелестями свой подружки, но Ламберт даже подумать не успел, что он там разглядывает так близко… или не разглядывает, а… как котяра кошачьим же прыжком взлетел на ноги и махнул на ворвавшегося рукой. Что-то мягко ударило Ламберта под колени, и он мешком свалился на пол. Он тоже попытался вскочить, но с ужасом понял, что не может не только встать — даже голову повернуть. Мышцы отказали, и все кости словно бы вынули из него, только глазами двигать и мог.
Каттен меж тем накинул плащ прямо на голое тело и сказал с сожалением:
— Прости, милая, не сегодня. Одевайся, провожу.
Он загораживал собой свою неудавшуюся любовницу, Ламберт мог видеть только босые женские ноги, потом их же в чулках и тёплых ботах. Потом мимо него проскользнула фигура в длинном тёмном плаще, прошёл сам Каттен, а он так и остался валяться на полу, неспособный даже выругаться вслух. Нет, про себя он, конечно, матерился долго и проникновенно, сам понимая, что повёл себя как полный идиот: врываться без спросу к магу, будь он хоть десять раз целитель! Фриду, помогающую строить горку для приютских детишек, забыл? Один небрежный жест (пассами, кажется, она их называла) — и куча, сложенная из снежных глыб, заровнялась безупречно гладкой ледяной коркой. К опасливой радости сироток постарше и подростков-послушников, настроившихся таскать воду вёдрами с речки. А Ламберт зябко поёжился, представив себе такую же ледяную корку на живом человеке.
Об этом Каттен и заговорил первым делом, когда вернулся и втащил Ламберта на кровать, прислонив, как тряпичную куклу, к стене.
— Сир Ламберт, — сказал он, безнадёжно вздыхая и булькая чем-то из тёмной бутыли, — никогда, ни-ко-гда не врывайтесь к магу без его или её на то разрешения. Вежливо постучали, дождались какого угодно отклика и медленно, без резких движений вошли. Даже если он или она заняли вашу собственную спальню. Я-то целитель, я такой клятвой связан, что даже защищаясь стараюсь никого лишнего не убить. А та же Фрида без раздумий влепит в вас ледяное копьё.
Он подошёл с чашкой в руках к Ламберту и, придерживая его голову, влил в рот огненную жидкость, в которой несложно было опознать «Пламя глубин». Ламберт раскашлялся и, хвала Девяти, смог наконец просипеть:
— И что это было?
— Гномский самогон, — усмехнулся Каттен. — Только не спрашивайте, из чего они его гонят. Не знаю и, пожалуй, не хочу знать. Для обработки ран и инструмента, для компрессов и настоев подходит идеально, а сырьё пусть остаётся тайной.
— Пойло я узнал, — голос слушался уже лучше, и даже голову удалось пристроить поудобнее. — Я про ваше колдовство.
Целитель глянул на него с таким удивлением, словно Ламберт руками полез в общее блюдо на праздничном столе.
— Обычное хирургическое заклинание для обездвиживания раненых, которым требуется срочная операция, — сказал Каттен. Он с вожделением поглядел на бутыль, но опять вздохнул и убрал её в шкафик на стене. — Как прикажете вырезать зазубренную стрелу из того, кто извивается и рвётся из рук? Того гляди либо наконечником, либо ланцетом повредишь жизненно важный орган, а так шарахнешь обездвижкой и режешь спокойно.
— И даже рот затыкать не надо, — буркнул Ламберт, пробуя потихоньку шевелить пальцами.
— Да Девятеро с вами, а обезболивающее-то на что? Действует, правда, недолго, — признал Каттен, — и после него всё болит гораздо сильнее, так что народ поопытнее обычно просит: «Не надо, я так потерплю». Но молодые сплошь и рядом игл и ланцетов боятся сильнее, чем топоров и арбалетов, вот и… режешь и шьёшь их без боли, а потом они получают откатом… — Вместо бутыли он вытащил какую-то коробочку, достал из неё отрезок толстой соломины и аккуратно поджёг кончик от головни в камине. По тесной комнате поплыл сладковатый дымок, Каттен сперва потянул его носом, потом сунул второй конец соломины в рот. — И нечего на меня так смотреть, — буркнул он. — Испортили мне романтический вечер. Пить мне нельзя, а то я не удержусь и вас употреблю вместо сбежавшей подружки, а расслабиться как-то нужно.
Он подбросил ещё дров, они тут же занялись от ярко рдеющих углей, а Каттен развалился на кровати рядом с Ламбертом, подсунув под спину и плечи подушку. На нём всё так же был один плащ на голое тело — всё тот же, не новый и не особенно тёплый, потому что присланные по приказу Ламберта подбитую волчьим мехом куртку и енотовую шапку с полосатым хвостиком он не глядя вернул с тем же посыльным. «Заработаю и сам куплю», — сказал упрямый дурак. Так и мёрз, надо думать, в плащике из тонкого, совсем не зимнего сукна.
— Болотник, что ли? — хмуро спросил Ламберт, поневоле вдыхая отчётливо пахнущий мёдом и какими-то ягодами дым.
— В основном, да. Не беспокойтесь, болотник на самом деле вредит здоровью не больше, чем ложечка ликёра в мороженном.
— Да уж.
— Серьёзно. Главная его опасность — к нему слишком легко привыкнуть. Всё равно что возить в тележке здорового — этак он ходить разучится. А с болотником перед сном легко отучиться засыпать самостоятельно. Так что я стараюсь не злоупотреблять.
Они помолчали, пока Каттен курил свою отраву, а Ламберт упрямо растирал одну непослушную вялую руку другой и наоборот.
— А теперь вы мне скажите, что это было, — потребовал Каттен, бросив остаток обгоревшей соломинки в камин. Каморка у него была крошечная, ему даже вставать толком не пришлось — только потянуться к огню. — Врываетесь, пугаете добрых людей… Женщиной этой ни вы, ни ваши братья никогда не интересовались, я у вас её не отбивал. Или вы с чего-то решили, будто я должен хранить вам верность? Простите, не вижу причин. — Он повертел перед собой узкие нервные руки, глядя то на тыльные стороны кистей, то на ладони. — Браслетов ваших я не ношу, кольца тоже не ваши, так в чём дело, сир Ламберт?
— А наденете? — как-то само собой вырвалось у Ламберта, заворожённо следившего за бликами на двух дешёвеньких с виду колечках. — Моё кольцо?
— Чтобы вы мне уже на законных основаниях устраивали сцены ревности? Сот меня упаси. Вы же сами совершенно не способны удовлетворить ни женщину, ни мужчину, а в качестве вашего фаворита я даже самостоятельно позаботиться о своём удовольствии не смогу. Я имею в виду, найти кого-то по своему вкусу, а не с собственной рукой общаться, — насмешливо уточнил он.
— Неужели приходилось? — ядовито спросил Ламберт, задетый этим «вы совершенно не способны».