Выбрать главу

Теперь уж держись! Теперь и в колхозе не подкачай. Теперь так и пойдет по закону инерции…

— Дорогие гости, — сказала мама, заглянув на балкон. — Все в сборе, прошу к столу.

За столом пошла череда тостов. Первый, как положено, за виновника торжества. Ели, пили, смеялись. Женя, не роняя достоинства, сначала положил кулебяку на тарелку своей дамы, да так, что ни одна крошка не упала на пышное голубое платье, потом уж обеспечил себя. Женина дама уписывала пухлую кулебяку молча, зато ее мамаша щебетала на всю гостиную. Она сидела рядом с Тимошиным, который оказался сухоньким, желтеньким старичком в франтоватом костюме, и чокалась прежде всего с ним. Ей не понравилось, что Тимошин назвал Женину мать волшебницей-кулинаркой, и она, тоже, впрочем, похвалив заливное и кулебяку, принялась вспоминать вслух «кулинарные опыты нашей милой Надежды Андреевны в нелегкие для нее времена».

Времена, о которых заговорила Касаткина, были нелегкими для всей страны. Женя много слышал о тех далеких годах, знал, как трудно жили его родители. И сейчас болтовня Иркиной матери была просто невыносимой. Болтовня, хохоток, ехидство. Разве не бессовестно смеяться над тем, что мама однажды на радостях закатила для сослуживцев отца настоящий пир. На радостях оттого, что наши войска прорвали блокаду под Ленинградом. Взяла и пустила в ход все пшеничные отруби, полученные по крупяному талону. И нечего смеяться, что печенье из отрубей было замешано на, «помните, той сладковатой смеси, которая называлась суфле и ради которой многие готовы были часами простаивать в очереди». Можно было не сомневаться: супруга Касаткина не входила в число этих многих.

— А кекс у вас из чего был, дорогая Надежда Андреевна, не помню, не то из тертой моркови или, кажется, из турнепса, а? — Все она помнила, эта женщина, презирающая тех, кто не умел устраиваться, как она. — Забыла рецепт паштета, которым вы нас потчевали… Неужели из обыкновенных дрожжей? — И пошла: «обманный» паштет, запеканка «ни с чем»…

Женя вскочил, опрокинул стул. Голова кружилась так, что он и сам чуть было не грохнулся. И вовсе не от вина. Просто не мог разобрать, куда подевалась электробритва, которую он решил немедленно всучить Касаткиной, — пусть забирает обратно! Где бритва? Не сидит же на ней этот важный дядя Тимошин, милостиво дающий возможность отцу каждый вечер гнуть спину?

— Куда девались подарки? — заорал Женя.

Мама встала, схватила его за плечи и старалась вновь усадить.

— Тихо, милый… Все лежит на шкафу. Больше не пей, понял?

Женя увидел свои подарки на том самом месте, где прежде покоился ключ. Увидел ключ в приоткрытой дверце. Ноги ослабли, он сел.

Почему ему, дураку, казалось, что, если ключ подтолкнуть к самой стене, шкаф так и будет стоять на запоре, пока восьмые классы не уедут в колхоз? Почему у него противно и странно гудит в голове? Почему ему чудится, что приличный прием гостей непременно завершится скандалом?

…Ужин кончился, гости вышли из-за стола. Женя проследовал к умывальнику, подставил под кран голову. Но мысли по-прежнему путались. Ясной была одна: теперь любой из тех, кто толчется в гостиной, может подойти к шкафу и протянуть руку за любой книгой. Умывшись, Женя вернулся, сел неподалеку от шкафа и стал наблюдать, словно бы сквозь туман, как полные руки матери ставят на стол конфеты, домашний бисквит, зубчатые тарелочки с тонкими кружками лимона. В отяжелевшей голове мучительно отдавался непрестанный говор гостей.

Громче всех звучали два очень похожих голоса. Голос и голосок. Мама и дочка Касаткины где-то слева от Жени расписывали Тимошину свой дом. Изумительную коллекцию импортных безделушек, изумительную смородиновую настойку, а также изумительное собрание книг.

Все несчастья всегда проистекают от семейства Касаткиных. Женя не понял, хотела ли Зоя Леонидовна показать Тимошину, как она тонко разбирается в литературе, или просто решила похвастать своим умением раздобывать книги, за которыми гоняется вся Москва. Противно тягучим голосом, тем тоном, каким она вспоминала об «обманном» паштете и запеканке «ни с чем», она протянула: