Через полуоткрытую дверь мне видно все!
Беззастенчиво гремит дверной звонок, поцелуй прерывается, сварливый голос Луизы Палны врывается в слишком тесное для ее пронзительного дисканта пространство квартиры:
— Свидетельство о смерти получили?.. Ну и слава богу!
Я оседаю на гору пыльных пальто, старых дубленок и детской поношенной одежды. Кто же все-таки умер? А?
У меня миллион важных неотложных дел. Совершенно неотложных и абсолютно важных… Во-первых, нужно ощупью отыскать упавший маслом вниз бутерброд. Потом прикрыть дверь гардеробной. Потом выкрутить лампочку, чтобы обеспечить укромность своего укрытия и его абсолютную конфиденциальность. Потом поглубже зарыться в одежду и, наконец, подумать — хорошо подумать, крепко. Качественно. На все сто. На полную катушку!
Но думалось почему-то плохо. Когда бутерброд закончился, захотелось пить. Чесалась спина. Ныла голова. Саднил затылок. Щипало щеку. По правой стороне тела ползли мурашки, упорно стремясь перебраться на левую сторону. А с левой стороны разливался затеклый холод, добирался до кончика носа, щекотал ноздри — я чуть было не чихнула, но удачно задушила чих старым валенком Митьки.
Из-за этих раздражителей я не могла связно думать. Тем более по коридору то и дело шмыгали мои дражайшие родственники, мои любимые и любящие детки, мои лелеемые свекрови, мои драгоценные мужья и мои обожаемые, преданные до последней капли крови (моей крови, конечно!) подруги. В совокупности их было примерно миллион штук. И все они каждую секунду могли ворваться в гардеробную и спросить, удивленно поднимая бровь: «А что это ты тут делаешь?»
А потом закричать: «Папа, иди сюда!» Или: «Сынок, погляди на это чучело!» Или: «Вадик, взгляни на это привидение!» Или: «Луиза Пална, взгляните на это исчадие ада!»
Или они могли осведомиться с упреком в голосе:
«Так ты не умерла?»
«Откуда ты взялась?»
«Тебя черти с того света притащили?»
«Ты имеешь совесть, ведь гроб уже заказан!»
«Окстись, на поминки уже позвали всех знакомых!»
«Заказали автобус и музыку!»
«Я потратил целое состояние на венки, а ты…»
«Ну, она же в своем амплуа — ни дня без сюрприза. Помирает и воскресает по мере необходимости. В зависимости от настроения».
«Как всегда, хочет испортить нам праздник!»
«Куда девать гроб, тебя спрашиваю?»
«А венки?»
«А музыкантов с автобусом?»
Поэтому я сижу тихо как мышь, стараясь даже не шевелиться.
Адски хочется пить.
И еще — умереть по-настоящему.
Так прошел остаток дня. И вечер.
По квартире шмыгали три миллиона свекровей и примерно полмиллиарда детей. То и дело раздавались голоса:
— А где ее документы? Кредитные карточки?
— Мама, догадайся с трех раз где: сгорели вместе с машиной!
Шорохи, звуки — и ревнивая тишина сжимает ладонью мое колотящееся сердце.
— Надо найти ее фотографию. Кажется, у нас нет подходящей.
— Возьми ту, где она на даче!
Только не эту! — охаю я. Помню этот снимок, потому что получилась на нем ужасно: какая-то размазня с плаксивым лицом, даже без косметики. Бабенция неполных шестидесяти лет с перекошенной физиономией старой алкоголички — наш фотоаппарат способен еще и не на такие чудеса. Он и из Мэрилин Монро сделает престарелую развратную африканку из голодающей страны.
Шорохи — ищут снимок.
— Что-то она здесь не очень.
— Что ты, очень даже!
Только не эту фотографию! Прошу вас в последний раз в жизни! Милые родственники, дайте хоть на могильном памятнике выглядеть достойно!
— Может, лучше ту, которая с юга?
Да! Да! Я там получилась отлично! Да, ту, пожалуйста, ту самую…
Я молитвенно складываю руки на груди.
— Вадик, ну при чем тут юг? Та первая фотография очень даже ничего. И у нее такое милое выражение лица, такое трогательное. — Это Луиза Пална. — Сразу видно — ни к чему не приспособленный, никудышный человек, каким она всегда была. Такой мы и запомним ее на всю жизнь. Какой мы будем любить и бережно хранить в нашей памяти. Какой не забудем ее никогда, до самого смертного одра, до ее могилы.
Выбрали фотографию, которая с дачи. Помолчали траурно, как полагается.
— Ах, дорогая Лилечка, тебе сейчас лучше, чем нам! — воскликнули, воздев очи к пыльной люстре.
Не думаю…
Неутишаемое горе в голосе Милы. Сдержанные, но демонстративно несдерживаемые слезы.
А как же фраза: «Ты наконец-то свободен»? И поправка: «Мы свободны!»?
Эх, знать бы, что помрешь, сфотографировалась бы заранее в художественном салоне. Не всегда ведь можно угадать, когда на тебя свалится эта напасть.