Так мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, сплетя свои молодые горячие тела, а страсть в нем и во мне разгоралась, как всепожирающее пламя. И когда мы почувствовали, что больше уже нет сил так лежать, мы соединили наши пылающие в огне бедра. Тогда Чарльз вторгся в меня второй раз и через поцарапанное и израненное отверстие проник до самого конца. Было больно, очень больно. И хотя опять хотелось кричать, боль уже, однако, была слабее, чем в первый раз, ее легче было переносить, спокойнее и менее терзающей и рвущей меня на части была эта боль.
Движения Чарльза становились все быстрее, менее ритмичны и менее размеренны. Он раскраснелся от усилий, глаза его блестели, как в лихорадке, он напирал все сильней, будто хотел меня всю пронзить, пока порывистая дрожь не охватила его тело, застывшее в момент наивысшего блаженства.
У меня еще слишком сильно все внутри болело, чтобы я могла разделить с ним это сладостное мгновение. Но я его уже сопереживала с ним. Это было чувство все нарастающего удовольствия от мысли, что ему со мной хорошо и что я уже без крика могу давать ему наслаждение, которого он так жаждет. Сама я его пока еще не познала.
Не знаю, сколько раз Чарльз в этот день удовлетворил свою страсть, но без моего участия. С каждым разом, правда, боль становилась все слабее, а удовольствие все сильнее. Оно все глубже проникало в меня, достигало глубин самого моего естества.
И наконец пришла эта благословенная минута, когда сквозь постоянно возвращающуюся боль я впервые в жизни почувствовала, что, сначала несмело и как бы колеблясь, наслаждение вместе с движением наших тел начало усиливаться, нарастать все сильнее и сильнее и перемещаться с места, где пробудилось, ко все более отдаленным частям тела, пока не охватило меня всю — от кончиков пальцев ног до корней волос, обожгло все мое тело, запылавшее огнем, взорвалось сладчайшим, приятнейшим сотрясением всех мышц и высвободилось в крике. В крике, но уже не боли, а наивысшего счастья, которое дано пережить человеку.
— О, Чарльз, любимый! — воскликнула я, бессознательно кусая его в плечо и царапая спину. — Как это чудесно! Это чудо! О, еще, умоляю тебя, еще! Быстрее, быстрее… О-о-о-х! — мои возгласы перешли в стон. Я замерла в изнеможении.
Человек, наверное, должен был постоянно умирать от блаженства, если бы мудрая природа не позволила ему каждый раз гасить это мощное сотрясение в облегчении, успокоении, расслаблении всего тела.
Не один раз, уже через годы, я задумывалась над тем, была ли когда-нибудь какая-то другая женщина более счастлива, чем я в момент первого моего экстаза, и не за то ли божественное счастье я должна была заплатить страданиями всей моей жизни…
Все оставшееся время после полудня мы потратили на неустанные поцелуи, ласки и наслаждения. Поскольку нам было жаль потерять и минуту, мы, не одеваясь, съели ужин прямо в постели. Матрас служил нам столом, а простыня — скатертью. Мы спешили, чтобы снова погрузиться в круговорот любви, пока наконец, запыхавшиеся, задыхающиеся, утомленные, с переплетенными руками и ногами, не заснули мертвым сном.
Когда я проснулась, солнце было уже высоко в небе и его лучи начали пробиваться в комнату сквозь щель между задвинутыми шторами. Чарльз еще спал. Затаив дыхание, чтобы его не разбудить, я выскользнула из объятий любимого. Комната была похожа на поле битвы. Вокруг кровати среди остатков ужина были разбросаны предметы нашего гардероба.
Я посмотрела в зеркало. Выглядела я ужасно! Растрепанные волосы, лицо красное от бесчисленных поцелуев, вспухшие губы. У моих ног лежала смятая сорочка, рядом порванные панталоны и лифчик. Я использовала момент, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. Попудрила лицо, надела белье, все время посматривая на Чарльза и вспоминая шальные часы счастья, которые он мне подарил этой ночью.
Я не знаю, когда он надел рубашку. Сейчас она была задрана кверху, так как в комнате было жарко. Я смотрела на него с любовью. И с умилением, хотя и не без определенного страха, я перенесла взор на его бедра и отдыхающий между ними тот ужасный предмет, который так безжалостно лишил меня невинности.
Но что это?! Этот огромный и такой подвижный предмет, причинивший мне столько боли, а потом столько наслаждения, сейчас лежал спокойно и неподвижно в гуще черных курчавых волос между ногами Чарльза — какой же он был короткий и мягкий! Трудно было поверить, что такой слабый орган способен был еще совсем недавно произвести ужасное опустошение в девичьем нутре моего тела.
Теперь он выглядел так невинно, такой махонький и жалкий, что его вид вызывал только сочувствие.