Как и поступил теперь Дрейф.
И через некоторое время женщина, немного собравшись, продолжала:
— Но до чего же чудные мысли, доктор, приходят человеку в голову,
пока я стою здесь и смотрю, как разгорается костер, я почему-то думать ни о чем другом не могу, кроме своего котика,
и кто же о нем теперь позаботится, кто даст ему молочка и рыбки, кто будет его любить.
Она задумчиво и нежно добавила:
— Его зовут Морбус.
Дрейфу на минуту показалось, что с этими словами состояние женщины завершилось, дошло до конца,
но после секунды глубокого молчания она вдруг испустила громкий, пронзительный, душераздирающий крик.
Она уселась на диване, прямая как палка, подняв вихрь пыли, и прижала руки к лицу
(а у госпожи Накурс, проходившей мимо по коридору, чуть не случился удар,
она остановилась, подошла к двери и осторожно приложила к ней ухо).
Женщина дрожала, уставясь прямо перед собой дико расширенными глазами.
Ее слабая тень падала на стоящие в глубине позади нее стеклянные банки, и даже самого Дрейфа охватил ужас,
так как ее крик пронизывал до костей.
Уж не просыпаются ли в ней половые силы?
Потому что это немного напоминало то, что он видел в темном зале Попокоффа той ночью…
— Я горю, доктор,
горю!
Она еще на несколько секунд застыла в неподвижности, прикрыв руками свой раскрытый рот и дико распахнув глаза.
— Вы и не догадываетесь, как ужасно гореть, доктор,
огонь, языки пламени, жара,
сначала загорается хворост,
и тебя окружает поднимающийся от него дым,
затем в твои пальцы на ногах въедаются первые робкие и причиняющие необычайную боль языки пламени,
и ты связана,
нет никакой возможности ускользнуть от этой кошмарной, сильной боли, доктор,
а огонь медленно поднимается вверх,
вгрызаясь в икры, колени и ляжки,
балахон загорается и вот его уже нет,
потом, доктор, настает черед плоти и всего тела,
оно медленно взрыхляется,
плавится, с хрустом уваривается,
а языки пламени неумолимо поднимаются вверх, вверх,
они достигают твоего лица, и вот голова и лицо загораются,
языки пламени наполняют рот, плавятся губы, язык превращается в каплю крови,
волосы вспыхивают и улетают с дымом костра,
и как ни кричи, тебя не слышно, ибо огонь идет дальше,
грохот от него проникает в уши,
языки пламени у тебя во рту, в носу, в груди и в легких,
они вылетают из обоих ушей,
и ты ничего не видишь, ибо тебя сжирает огонь!
Она снова закричала,
на этот раз еще громче и дольше
(и госпожа Накурс, которая стояла в коридоре, прижавшись к двери ухом, и все слышала, так расстроилась, что немедленно понеслась прямо в кухню и забилась там в кладовку, крепко зажав уши ладонями).
Затем женщина расплакалась.
Да, она сидела на диване и всхлипывала до того беспомощно, что даже закаленное анализом сердце Дрейфа болело от сострадания к ней.
— Ну-ну, милая барышня.
Дрейф сполз со стула и уселся рядом с женщиной на диване.
Вначале душераздирающий плач все не прекращался
(а когда он наклонился, чтобы неловко похлопать ее по плечу, то почувствовал, что тело ее издает странный, сильный, горьковато-сладкий запах дыма).
— Ну-ну, — повторил он,
так как не привык, будучи аналитиком,
к слишком сильным проявлениям чувств.
Из кармана пиджака он вытянул мятый белый носовой платок.
— Вот, барышня, держите-ка!
И она хлюпнула носом, вытерла глаза руками и взяла платок.
— Спасибо, доктор…
Дрейф сидел молча и смотрел, как она сморкается, вытирает себе щеки и губы.
— Значит, вас сожрали языки пламени?
Эту фразу он произнес очень осторожно,
чтобы снова ее не взволновать,
только теперь она уже практически совсем успокоилась,
очевидно, вследствие его зрелого мужского присутствия.
— Да, доктор, совершенно
ничего не осталось, кроме костей и полового органа.
Половой орган
потом выкопали из золы, чтобы убедиться, что я все-таки была человеком, а не каким-то призраком!
По ее телу пробежала последняя дрожь, отчего по щекам снова покатились обильные слезы, а потом плач совсем утих.
Она сглотнула и поднесла руку к горлу:
— Нельзя ли мне немного воды, доктор,
огонь, знаете ли,
жар и пламя…
Дрейф подпрыгнул.
— О, да, конечно, одну минуточку.
С большим усилием он сполз с дивана, поднялся на цыпочки и налил ей стакан воды.
Он снова подошел к женщине и протянул ей стакан.
Она жадно выпила его до дна
(и почувствовала, как мелкие сухие комки пыли прилипают к горлу, губам, внутренней полости рта и языку).
Напившись, она, казалось, полностью пришла в себя.
Горький запах дыма, который еще совсем недавно окружал ее фигуру, исчез, и она твердой рукой протянула ему,
слегка улыбаясь,
пустой стакан.
Дрейф поставил его на самый край письменного стола.
— Теперь вам лучше?
Она застенчиво кивнула.
— Может быть, вы хотите прилечь на несколько секунд, перед тем как мы пойдем дальше?
Она снова кивнула и улыбнулась милой улыбкой.
— Да, доктор, это было бы хорошо.
И пока женщина пару минут лежала, вытянувшись на диване, с закрытыми глазами, собираясь с силами, Дрейф вернулся к письменному столу и снова за него уселся,
погруженный в мысли и воспоминания.
Странно, однако:
именно этот случай пробудил так много воспоминаний.
Возможно, причиной тому была приближающаяся старость,
зарождающаяся сентиментальность,
но теперь,
в первый раз после того кошмарного случая в парке,
он снова задумался о самой большой и единственной любви,
о барышне Хесиодос,
об Агнес, короче говоря.
Именно это воспоминание
в буйные годы Дрейфовой юности
было связано с таким множеством невыясненных противоречивых чувств, что он за всю свою взрослую жизнь так никогда и не смог заставить себя разобраться или смириться с ними.
Они дремали в нем, бродили, порождая опасный хаос,
до самого теперешнего момента!
И особенно все, связанное с барышней Агнес…
О, нежная Агнес, которая так гордо и недосягаемо скользила по извилистым тропинкам парка!
Там-то ему и случилось в первый раз ее встретить…
Дрейф вздохнул, погрузившись в воспоминания.
Шел ли он к какому-то знакомому — и сколько же ему тогда было лет?
Восемнадцать, самое большое, а может, и семнадцать.
Уже тогда он был съежившимся недовольным человечком с торчащими в разные стороны неухоженными волосами, в огромных очках в черной оправе, из-за которых его лицо и глаза имели постоянно вопросительное выражение,
а она там сидела.
Словно видение!
Самая красивая, самая прелестная, самая загадочная женщина, какую он когда-либо видел.
И она так красиво сидела на скамеечке под ивой на берегу пруда с лебедями, отчего весь ее образ становился еще более неотразимым.
Она сидела, совершенно углубившись в небольшую книгу, и разумеется, никакого внимания не обратила на то, как он, заливаясь краской, прошмыгнул мимо с пачкой книг под мышкой,
а он после этого сделался и вовсе одержим ею и все время изыскивал всевозможные предлоги, чтобы пройти наискосок через парк или задержаться там.
Через некоторое время они познакомились поближе,
начали раскланиваться.
Иногда они сидели на какой-нибудь скамье и обсуждали разные разности,
предметы же их бесед он вообще не мог вспомнить, до того его глаза были заняты ее нежным физическим образом,
всей этой плотью, волосами, лицом и губами,
и ушами,
ушами!
И вскоре он, несмотря на свой юный возраст, понял, что из-за своих чувств сделался ее рабом,
мысль для Дрейфа совершенно невыносимая!
Он адски терзался,
жил только моментами их встреч в парке,
и вследствие этого в один прекрасный день решил, что должен каким-то образом,
чтобы успокоить свою сердечную боль,
объясниться ей в любви.
И он, тогда еще молодой и ребячливый, выбрал для этого стихотворную форму.
Днями и ночами сидел он в крошечной съемной комнатушке и писал стихи, которые в шести строках и в пятидесяти шести словах, не более и не менее, должны были точно передать чувства, которые он к ней испытывал
(а желательно и более того).
Он писал, плакал, зачеркивал, снова писал, впадал в безумие, делал новые попытки
(и все это время его квартирная хозяйка стояла, прижавшись ухом к двери, и с ужасом слушала его отчаянные выкрики),
и у него со временем вышел небольшой сонет,
богато расцвеченный такими словами, как «сера», «нарцисс» и «ангел».
Несколько дней спустя он положил сонет в конверт и отправился в парк, где барышня Агнес, конечно же, сидела на своем обычном месте под ивой возле лебединого пруда и читала.
Исполненный трепета, он приблизился к ней…
Когда он находился всего в нескольких шагах от скамьи, тень его упала на страницу ее книги, она подняла глаза и вопросительно улыбнулась, после
чего он молниеносно сунул ей в руки конверт и без единого слова убежал прочь…
То есть он пробежал круг и засел в ближайших кустах, откуда потихоньку наблюдал за тем, как она изумленно поднимает с колен конверт и рассматривает его.
Боже, какие мучения он в этот момент испытал!
Она бесконечно медленно открыла конверт
(и этим она словно прикасалась к самому юному Дрейфу,
к его телу,
к его рту,
к его…)…
И так же невыносимо медленно она вытянула и развернула листок розовой бумаги, а Дрейф все это видел из чащи густых кустов,
где в уши ему жужжали шмели и осы, а комары забирались глубоко в нос.
Его почти тошнило от возбуждения, пока он с бьющимся сердцем ожидал ее реакции:
заплачет ли она, засмеется, уронит ли слезу,
поднимет ли голову, посмотрит вокруг, назовет ли тревожно и нежно его имя,
пойдет ли она за ним, станет ли его искать,
поймет ли она тотчас же, что они созданы друг для друга,
предназначены вместе идти по жизни,
почувствует ли инстинктивно сквозь кусты его нежные, любовные взгляды?
Он задержал дыхание, и спустя несколько долгих как вечность минут послышался
громкий, похожий на ослиный крик, презрительный вульгарный хохот…
Хохот этот заметался эхом по неподвижному парку, отчего люди с интересом оборачивались, вспугнул лебедей, которые отплыли в дальний угол пруда, и съежился в любящем сердце Дрейфа до размеров маленькой волосатой бородавки!
Ему, совершенно уничтоженному, пришлось увидеть, как прелестная барышня Агнес, согнувшись вдвое, держась за живот, снова и снова деланным голосом читала его наболевшие, полные любви строфы самой себе вслух, так что их могли слышать все прохожие, а затем,
еще раз,
согнулась в пароксизме смеха.
Да, она хохотала так сильно, что задохнулась и вынуждена была лечь на скамью!
Немного погодя Дрейфу надоело, и он выполз из кустов и побыстрее убрался оттуда.
Внутри у него словно все застыло,
такого унижения он никогда,
ни до ни после,
не испытывал!
После этого случая Дрейф впал в глубокую, продолжавшуюся месяц депрессию.
Он забросил изучение насекомых,
он не хотел есть, по утрам лежал в кровати и не откликался, когда добродушная квартирная хозяйка стучала в его дверь, чтобы узнать, как дела.
А барышню Агнес он никогда больше не видел.
Да, на самом деле, он ее тщательно избегал!
Никогда более не ходил он в парк,
никогда более нога его не ступала на извилистые дорожки,
а как только ему попадалась на улице привлекательная молодая дама, его наполняли печаль, тоска, ненависть и множество других неопределенных чувств и в то же время хотелось заплакать, броситься к ее ногам и попросить над ним сжалиться
(хотя она, разумеется, была ему совершенно незнакома).
Никогда более он не пытался сблизиться с женщиной.
Никогда не был помолвлен,
а через короткое время после случая со стихами услышал он от одного дальнего знакомого, что барышня Агнес Хесиодос,
из-за любви к очень высокомерному, красивому юноше поэтического склада по имени Паскуаль Анимусс
(сам Дрейф понятия не имел, кто это был такой) покончила с собой, войдя в реку Помс, с карманами, набитыми камнями, землей и старыми книгами.
Ее тело было найдено какими-то игравшими там детьми много недель спустя.
Странно, что даже в смерти оно необычайно хорошо сохранилось…
Цветы, листья и увядшая трава налипли на ее лицо, глаза были открыты, а во рту лежала маленькая голубая рыбка, поедавшая ее язык.
Ах, да!
Доктор Дрейф глубоко вздохнул.
Именно после случая с Агнес,
после унижения, испытанного им вследствие ее презрительного ослиного смеха в парке,
он и сделал окончательный выбор, решивший всю его жизнь.
Он посвятит себя анализу, укрощению и подавлению женского духа!
К насекомым же он потерял всякий интерес,
на извилистые тропинки психоанализа его загнал злодейский смех покойной барышни Агнес,
прямо в темную чащу психики,
где ему впоследствии и суждено было провести всю свою жизнь.
Но все это, несмотря ни на что, совершенно не имело значения теперь,
добрых сорок лет спустя,
в этой пыльной, спертой комнатке со странно наклонными стенами.