— Тут какой-то зверь, доктор,
сюда проникло какое-то создание,
я вдруг заметила,
как он обвивается вокруг ствола дерева,
а сам он большой, диковинный,
по внешности змей,
а внутри, доктор,
внутри он на самом деле…
Свет ослабел.
Недоразвитый эмбрион девочки покачивался в своей запыленной банке, комнату наполнял звук скрипучего пера Дрейфа
(звук этот был странным образом похож на звук большого секатора, расчленяющего маленькое беззащитное женское тело, чтобы добраться до самых внутренностей).
— А теперь он смотрит на меня, доктор,
разглядывает меня своим холодным глазом,
он поднимает голову, открывает рот и говорит…
Она вновь онемела.
Эти постоянные перерывы доводили Дрейфа до безумия.
— Да, да, что он говорит?!
Женщина задержала дыхание:
— Ешь!
Дрейф сморщил нос, будто вдруг почувствовав отвратительную вонь.
— Ешь? И больше ничего, просто: ешь?
— Да, так он говорит,
к тому же голосом Сатаны.
Вот они наконец и дошли до самого важного!
По обычно кислому лицу Дрейфа расползлась лукавая улыбка.
Он возбужденно, с довольным видом записывал
эти великие слова,
это всесильное имя —
САТАНА,
особо крупными буквами, одновременно шепча про себя, так чтобы женщина не слышала:
— Так-так, вот он и явился!
Секунду спустя он быстро вскинул глаза и обратился к пациентке с деланно невинным видом:
— А что именно он хочет, чтобы вы съели?
Будто он не знал!
Однако ему все равно не терпелось выслушать версию самой женщины.
Его неизменно забавлял тот момент, когда они обнажали свою полную морально-психическую неполноценность, поддаваясь малейшему встретившемуся на их пути искушению!
— Плоды дерева, доктор,
их можно сравнить с яблоками,
во всяком случае, так мне кажется,
ведь ничего другого здесь нет,
если, конечно, он не хочет, чтобы я ела траву, землю, цветы или камни!
У Дрейфа невольно вырвался короткий смешок, но он мгновенно взял себя в руки и совершенно серьезно спросил, чтобы у женщины не возникло никаких подозрений:
— И вы делаете это?
— Что?
Его охватило почти нестерпимое возбуждение.
Словно в экстазе он прошептал:
— Едите, милая барышня, едите,
надкусываете плод,
крупный, сочный, манящий красный плод, висящий прямо перед вашим носом в этом саду, который вы зовете Раем!
Женщина, казалось, ничего не заметила,
она ответила ему по-деловому, немного рассеянно:
— Конечно, почему бы и нет,
ведь я голодна:
день был долгим и жарким, и время какое-то особенное,
и я вдруг замечаю, что я действительно чудовищно голодна,
да, все мое тело…
Она на редкость страстным жестом ухватила себя за грудь, и голос ее задрожал от звучащего в нем желания:
— … жаждет этого плода,
я изголодалась, истомилась, я пуста,
я совсем зачахну, если не надкушу его,
не положу его в рот и не поглощу,
не почувствую, как его сладкая белая мякоть тает у меня во рту…
Она заворочалась на диване от удовольствия:
— И я слушаюсь зверя, доктор,
несмотря на то, что одновременно кто-то или что-то строжайше запрещает мне слушать его,
какая-то великая сила,
какая-то высшая сила,
но я не могу сопротивляться искушению,
потому что вот он, плод,
висит на дереве,
передо мной,
только руку протяни,
красный, блестящий, сочный,
сверкающий каплями росы, из которых на меня безмолвно глядит мое лицо,
и я срываю плод,
надкусываю и пожираю его…
Она глубоко застонала, а Дрейф как завороженный застыл за письменным столом.
— И он несказанно вкусен:
сок, маленькие зернышки,
сладкий вкус наполняет меня, во мне открываются огромные неизведанные просторы, доктор,
зарождаются мысли, я вижу связи в бесконечности,
я хочу знать, жить, чувствовать, любить,
но, доктор, становится темно…
И она вдруг оборвала свои стоны, сделалась вялой
и лежала совершенно неподвижно
с закрытыми глазами,
наморщив лоб,
с измученным видом.
Самого Дрейфа это великолепное психическое представление, свидетелем которого он только что стал, привело в такое возбуждение, что он не записал в журнал ни единого слова.
Теперь он ожидал,
держа в руке ручку,
следующего припадка.
Наконец она жалким голосом прошептала:
— Темнеет,
ледяной ветер гуляет здесь по деревьям, доктор,
сад, мужчина и трава исчезают,
и я оказываюсь в огромной, черной пустоте и в бесконечном пространстве,
плач мой звучит эхом, а слезы мои тысячелетиями капают в никуда, в пустоту подо мною,
ибо я отринута, я нагая, доктор!
Дрейф снова низко склонился над журналом.
Он записал туда только слово «плод»,
рука его судорожно сжала истертую ручку, отчего слово получилось почти совершенно неразборчивым,
оно выглядело немногим больше черной точки от мушиных испражнений.
— И как долго в точности продолжается это состояние отринутости,
странствия в пустоте,
плач,
падение слез в огромное никуда под вами?
Женщина вздохнула и теперь выглядела немного замерзшей, лежала, вытянувшись, на диване,
неподвижная, жалкая.
— Оно все еще продолжается.
Это признание было также с точностью записано Дрейфом:
«Оно все еще продолжается».
Он сидел, откинувшись на спинку стула, и перечитывал записанное, но тут женщина вдруг подняла глаза.
Она, очевидно, оправилась
и совсем другим, значительно более нервозным голосом воскликнула:
— А в конце концов получается, будто я на самом деле нахожусь в монастыре!
Ах, в монастыре, вот оно что!
Наконец-то, по мнению Дрейфа, началось что-то интересное!
Ибо его всегда необыкновенно притягивал монастырский дух…
В летний отпуск
(во время которого он всегда отправлялся в пасмурные, суровые окрестности Аспраха, куда почти не попадало солнце)
он бродил узкими каменистыми дорогами, которые через почти необитаемые гористые края приводили его к форпостам женственности.
Да, он всегда отправлялся к одному из расположенных в горах монастырей.
Обычно он прятался в кустах и в возбуждении подглядывал за монахинями, когда те плотным строем
(ведомые строгой аббатиссой, от одного только вида которой Дрейфа до основания сотрясал подавленный половой экстаз)
шествовали туда и обратно между монастырским зданием и небольшой капеллой, или же попарно бродили по садам с ароматическими травами.
Что-то удивительно возбуждающее было в этих одетых в черное женщинах, чьи просто скроенные платья совершенно скрывали округлые формы бедер и груди…
Дрейф приложил руки ко лбу,
внезапно охваченный одним из тех желаний, которые пробудили в нем эти неожиданно наплывшие воспоминания.
Женщина лежала совершенно неподвижно, широко открыв глаза, казавшиеся еще более пустыми и огромными.
Даже лицо ее приняло более изможденное, но в то же время более просветленное выражение…
— Так вы говорите, монастырь,
и вы в нем — монахиня?
От одного этого слова у него снова защипало в кончике носа, хотя он и попытался произнести его как можно небрежнее…
— Да.
Голос женщины теперь сделался очень слабым и тонким, но зато кристально чистым и каким-то необъяснимым образом, до сих пор непонятным Дрейфу, казалось, отзывался эхом, как будто они находились в огромном каменном карьере,
в глубокой подземной шахте,
в гроте,
в сырой тюремной норе…
— Вы одеты в черное, не правда ли?
Он сделал над собой невероятное усилие, чтобы захлестывающий его экстаз не просочился в словах, в голосе, и не отвлек бы ее, не напугал.
— Да, в черное.
Она замолчала.
Дрейфа опять охватило раздражение: