удержать эту природу на месте любой ценой,
согнуть ее, смирить, убить, уничтожить.
(Дрейф пришел в необычайное возбуждение, повторяя про себя эти слова и все глубже ввинчивая перо в бумагу.)
Он знал, что сейчас в данной области ведутся интенсивные исследования и что, — дайте только время! — человек по всей вероятности найдет средство, которое совершенно уничтожит в женщине половой зов,
раз и навсегда
(речь, скорее всего, шла о дальнейшей разработке средства, изначально показавшего себя чрезвычайно эффективным при изгнании трихин и ленточных глистов),
а пока его не изобретут?
Да и успеют ли?
— Темный лес, деревья…
Женщина снова заговорила.
Однако голос ее больше не был ясным, тонким и не отзывался чистым как хрусталь эхом.
Он, скорее, походил на голос увядшей старухи,
да, обрел отвратительную тональность сморщенной плоти, старости и отслужившей свое матки,
что тут же навело доктора Дрейфа на воспоминания об ужасной, маленькой, грязной женщине из своего далекого детства.
Да, это было очень давно.
Когда все в мире еще было покрыто полным мраком неосознанности, а психоанализ женщин даже и еще не зародился как наука, вурдалаки наискосок пробегали через кладбище в пустынной деревеньке, где прошло детство доктора Дрейфа.
Ибо вырос он в самом что ни на есть варварском краю.
Семья его была очень простого происхождения,
но ни в коем случае не бедняцкая!
Отец имел мелочную лавку, где малютка Дрейф иногда помогал ему упаковывать табак в маленькие табакерки для покупателей, заходивших в пронизывающе холодные дни погреться у горячего камина посреди помещения, наполненного сосисками, хлебом и бочками с селедкой.
И всякий раз на Рождество, сразу после того, как забивали скот,
его любимая ангел-мамочка
(которая всегда так заботилась о бедных и стариках и никогда и волоска на его голове не тронула, сколько бы она его ни лупила)
набивала корзину всевозможной снедью.
И давала ее Дрейфу.
И он послушно отправлялся по бесконечным пустынным вьющимся лесным тропам к одиноко стоящему домику старушки.
У рано созревшего, сверхчувствительного ребенка, каким был Дрейф, эти кошмарные походы оставили неизгладимое впечатление в его хрупкой психике!
Луна тогда отбрасывала зловещий свет на его маленькую фигурку,
он видел, как в темноте за деревьями, растущими вдоль дороги, горят глаза хищных зверей,
вокруг него громоздились огромные сверкающие сугробы,
дыхание залепляло лицо словно влажный, зловонный клок ваты,
в горах завывали волки,
а когда он наконец доходил до домика старушки, на него всегда находила оторопь.
Ему хотелось просто уйти,
оставить корзину в снегу и уйти,
но ему был дан строжайший приказ лично передать провизию,
а он любил свою мамочку,
да, он обожал ее,
не мог ей ни в чем отказать!
В покрытых снежными узорами окнах домика не было света,
и когда он наконец осмеливался постучать, то слышал безжизненный голос:
— Входи, малыш!
Потому что она всегда его ждала!
Она всегда была готова,
ведь с годами уже превратилось в традицию то, что он в это время приходил с мясом, колбасами, хлебом,
так что неудивительно было, что он снова там стоял,
однако это было жутко, ужасно:
как же все повторяется…
И там, внутри, сидела она в полной темноте…
Сморщенная маленькая бывшая женщина, одетая в грязную длинную юбку и три слоя кофт, плечи ее были укутаны черной шалью, а голова повязана косынкой
(нет, лица ее он, к счастью, никогда не видел).
Не считая света луны, в единственной комнате жалкого домишка царила полная темнота, а на коленях у старухи всегда лежала жирная пестрая кошка, и ее сверкающие глаза глядели на застывшего от страха Дрейфа с некоторым сарказмом.
Никогда за всю свою жизнь он так и не сумел забыть запах бедности, нужды и закоренелой грязи в том маленьком домике среди деревьев, в лесу, зимой!
А старухе вечно хотелось, чтобы он посидел с ней за компанию,
иногда она поднималась, шла ему навстречу, спотыкаясь, искала его на ощупь, и тогда он в ужасе вспоминал все сказки про разных отвратительных злых старух, которые рассказывала ему мать на ночь:
старухи, которые жарили и ели маленьких детей,
старухи, которые заманивали к себе доверчивых мальчиков с корзинками только для того, чтобы…
И хотя он со слезами в голосе уверял, что мать приказала немедленно вернуться домой, она все же навязывала ему несколько старых полосатых мятных карамелек, завернутых в кусок грязной бумаги.
Он благодарил, снимал меховую шапку и кланялся, всегда низко и много раз,
но как только выходил за дверь, выбрасывал эти гадкие карамельки в сугроб и бежал домой со всех ног,
и всякий раз ему казалось, что кто-то пыхтит ему в затылок,
гонится за ним,
а высоко над ним в лесу возвышались эти высоченные…
…ели со странно длинными, зелеными, твердыми хвоинками, огромными, как штопальные иглы!
Он вдруг вздрогнул и поднял глаза.
Ой, он совершенно забылся,
до того погрузился в детские воспоминания, что не слышал ни единого слова, сказанного женщиной!
— Извините меня, барышня,
я думал о другом,
будьте так любезны, повторите.
Она уточнила:
— Сумрачный мир, доктор.
Дрейф скрупулезно записал эту фразу, а в носу у него все еще сидел запах бедности.
— Сумрачный мир, где люди живут в крайней бедности и большой нужде,
да, доктор, я вижу дьявольских детей с острейшими зубами, деревянные домишки и сияющую мадонну, которая сидит с младенцем Христом на руках в простом сарайчике,
странные видения, без всякой связи, сменяют друг друга, а затем все они сливаются в единый, ужасный, очень злой и старый мир!
У нее появилась острая черточка возле рта, а пальцы ее невольно скрючились:
— Жабы и ящерицы и прочая нечисть вылезает прямо из-под земли, доктор,
такое теперь время,
и я вижу свиней,
большие кучи нечистот,
множество юродивых
и мужской монастырь, возвышающийся среди всего этого!
В приемной Дрейфа стояла полная темнота.
Тем не менее, он продолжал писать,
разрываясь между кипевшими внутри него воспоминаниями детства и речью женщины.
— А в каком образе вы теперь выступаете?
— Я, разумеется, живу здесь как женщина,
очень простая и старая женщина,
понимаете, доктор, черная кошка, травы, отвары и крохотный домишко на окраине деревни.
О, да, уж Дрейфу-то было прекрасно известно, что это такое!
В институте в Нендинге целый семестр был посвящен именно изучению темного состояния души стареющей женщины и трясин ее психики.
Они изучили все описания процессов над ведьмами,
даже затвердили наизусть на всякий случай длинные абзацы
и присутствовали при одном вскрытии, когда Попокофф разрезал древний женский труп и обнажил его внутренности…
Крайне неприятное, кстати, зрелище!
Из сероватых остатков матки Попокофф маленьким серебряным пинцетом вытащил длинные нити паутины и медленно размотал гнездо, кокон,
и, наконец, извлек отвратительную создательницу этого кокона: паучиху, которая всегда устраивает там себе гнездо у женщин определенного возраста.
Профессор продемонстрировал, как женское тело, после того, как прекращаются его детородные функции, становится чем-то вроде привидения,
очень тонким, сухим, почти прозрачным,
он осторожно перевернул труп и показал, что на спине есть тончайший круглый участок, который,
в наихудшем случае,
может развиться в дупло вроде того, каким щеголяют феи-лесовички.
— О, какое ужасающее время!
Внезапный возглас женщины неумолимо ворвался в извилистый ход мыслей Дрейфа и снова перенес его в грубую действительность.