Если бы Маделен умела летать и, поднявшись в небо вместе с птицами, полетела бы с ними, то увидела бы, что каждая отдельная птица представляет собой часть общего рисунка — она лишь одна из миллионов птиц, которые одновременно, через всю Европу, пересекают одну и ту же параллель — всё с одной целью: любить, строить гнёзда и заводить детей, и по отношению к этому великому замыслу каждая отдельная, исключительная и свободная птичка несвободна и неотличима от других. Но Маделен не умела летать, а её мысли в этот момент едва ли отрывались от земли, для этого она была слишком занята тем, что впервые в своей жизни могла без всяких ограничений делать то, что хотела. Она никогда подолгу не смотрела на птиц и не предполагала, что если они лишь совсем короткое время парят над ними, то не потому, что отказались от них, как от возможной добычи, или отказались их понять — наоборот. Было это потому, что птицы понимали: подобно им самим, это одновременно и лохматое, и гладкое многоголовое существо не охотится и не убегает. Оно направляется к определённому географическому и психическому пункту — оно было перелётной птицей, как и они сами.
Могло показаться, что это обезьяна выбирает их маршрут, и, возможно, сама она так и считала. Но в действительности именно Маделен, женщина — как это часто случается — с минимальным, почти пассивным, но постоянным интуитивным упорством, направляла их движение.
В первую же ночь, при свете едва занимающейся зари, обезьяна, без всякого участия Маделен, умело взломав двери универмага, запаслась двумя надувными матрасами, двумя спальными ковриками, двумя чрезвычайно длинными одеялами из гусиного пуха, двумя комплектами спального белья и большим походным рюкзаком, чтобы нести всё это самым удобным образом. Когда обезьяна в первый раз устроила им постели на высоком дубе, на краю пригородного ботанического сада Святого Альбана, на надувных матрасах, и Маделен заметила, что у Эразма хватило выдержки и терпения, чтобы на ощупь найти в темноте магазина постельное бельё из особо мягкого, длинноволокнистого египетского хлопка, она поняла, что он не только большая человекообразная обезьяна, но и настоящее животное-паразит, и с этого момента она начала определять направление их движения.
На перекрёстках, отгадав на расстоянии надпись на дорожном указателе, она незаметно принимала решение. Когда лесное прикрытие заканчивалось и нужно было выбрать дорогу дальше, она осторожно предлагала какое-то направление, основываясь на неясном представлении о сторонах света. Она сопоставляла — сама, практически не отдавая себе в этом отчёта, — названия тех деревень, мимо которых они проходили, с фрагментом своей внутренней карты.
Эразм съедал, как она обнаружила, от десяти до двенадцати килограммов свежих фруктов в день, лучше с добавлением орехов и изюма, лучше с мёдом, ещё лучше с тремя литрами взбитых сливок, и главное, чтобы эта еда была легкодоступна, чтобы надо было просто протянуть руку, как, например, на холодильном складе или в припаркованном у обочины грузовике. И он не любил холодную воду, у него, так же как и у Маделен, была глубокая, возможно неврологическая или генетическая потребность каждый день мыться в тёплой воде.
Осознав всё это, Маделен поняла также, что им необходимо держаться окраин посёлков и деревень. В первую ночь их путешествия она чувствовала, что вся Англия лежит у их ног. Теперь она сделала ещё один шаг на пути понимания, что такое свобода. Она поняла, что им придётся балансировать на канате, проволоке, туго натянутой между разрушительным действием технологической цивилизации, с одной стороны, и досадным отсутствием удобств в природе, с другой стороны. Что у них с самого начала было только одно направление движения, а именно к тому месту, где одновременно можно было спрятаться и жить на всём готовом, месту, которое давало бы простор и для их врождённой тяги к свободе, и для их врождённой лености. Она полтора года провела в потоке зоологической информации. Она знала, что в Англии существует только одно такой место.
Когда они на шестой день добрались до окраины городка Чаттерис, она сделала решающий выбор. Если бы она повернула на восток, как сделал бы любой другой homo ferus[6] или любое другое настоящее дикое животное, то они бы оказались в самом отдалённом, самом пустынном, самом уединённом месте Англии — в непроходимых болотах Бедфордской равнины. Вместо этого Маделен повела их на север. В направлении леса Святого Фрэнсиса, закрытого заповедника Лондонского зоологического сада, самого крупного в Европе научно-исследовательского центра разведения животных.
В пути Маделен учила Эразма и английскому, и датскому языкам, и обезьяна училась быстро, не так, как учится ребёнок, — ведь дети учат язык под большим давлением потребности выразить свои мысли, — но в игре и без всякого труда. Седьмой день они двигались в молчании, без языковых уроков, без наблюдений за поведением животных, не подавая знаков птицам. К вечеру они наткнулись на высокую стену, похожую на многие другие и всё же чем-то значительно отличающуюся от них, и на опушке леса, над густо заросшей травой равниной они остановились. Внутренний компас Маделен завертелся дико и беспорядочно. Они были на месте.
По равнине, навстречу им, двигалась большая серая скала.
— Вот этот, — спросила обезьяна, — лазает по деревьям?
Маделен покачала головой.
— Ест людей?
Маделен выросла в пригороде крупного города и на мгновение засомневалась. Потом она снова покачала головой.
— Это слон, — объяснила она.
Когда опустилась темнота, они в развилине дерева устроили костёр и смотрели, как он вспыхивает, а потом превращается в угли и как это происходит, когда дерево сухое и уложено на шесть таблеток сухого спирта. Они прислонились друг к другу, усевшись на надувные матрасы, лежащие на ровной, надёжной и удобной основе из жердин. Настал предвечерний, педагогический час.
Их занятия языком, как и их путешествие, проходили по определённому маршруту, при том что сами они не очень это осознавали. От личных местоимений они перешли к целому лесу существительных из окружающего их мира, а оттуда дальше ко всё более абстрактным языковым областям, и как раз сейчас Маделен обратила внимание на то, что чего-то им не хватает, чего-то важного, к чему они, обойдя кругом, естественно подошли. Им не хватало тела, человеческого тела.
Она дотронулась рукой до ступни Эразма.
— Ступня, — сказала она.
Животное дёрнулось, они оба засмеялись. Это был лёгкий, почти беззвучный смех, такой же, как фырканье людей перед алтарём, — последнее смущение перед моментом истины.
Маделен провела рукой к колену обезьяны.
— Голень, — объяснила она.
Эразм не отвечал. Она положила ладонь на его грудную клетку и повела её вниз. Тело животного было неподвижно. Но прямо под пупком ей встретился его детородный орган. Маделен взяла его в руки. Он был белый и сначала показался почти ненастоящим. В нём была гладкость льда или прохлада ветерка, касающегося щеки, и одновременно — за этой на первый взгляд мягкостью — была убедительная твёрдость нагретого гранита.
Маделен подняла глаза. Она положила другую руку на лицо обезьяны и заметила, что оно того же цвета. Кожа была светлой, совсем тонкой, прозрачной. Под ней и на ней она увидела микроскопические, быстро сменяющиеся волны настроения, тоненькие, как иголки, кровяные разветвления капилляров. И под всей этой хрупкостью таилось нечто другое — биение пульса, настойчивость возбуждения.
Она кивнула в сторону члена.
— Член, — сказала она.
Примат протянул руку и, положив тыльную сторону ладони на её ногу, осторожно стал сдвигать её под платье. Маделен почувствовала между ног тепло его руки, хотя он её не касался. Он вопросительно смотрел на неё.
— Влагалище, — объяснила она хрипловатым голосом.