Не сводя глаз с лица животного, она стала поднимать своё платье, пока не показалась её грудь, и, медленно наклонившись вперёд, примат склонил голову, словно в ритуальном поклоне, и взял в зубы её сосок.
Она выпрямилась, и они посмотрели друг другу в глаза — так, как живые существа обычно не смотрят друг на друга. Потом он взялся за её трусики, очень осторожно, руками, которые даже в кромешной тьме могут отличить хлопок атласного переплетения от обычного мерсеризованного, и снял их. Маделен откинулась назад, двигаясь по-прежнему медленно, и обезьяна наклонилась к ней.
Они едва поцеловали друг друга. Чмоканье и фамильярность, которые могут присутствовать в поцелуе, были бы в данном случае окольным путём. Маделен была очень мягкой, очень тёплой и очень готовой принять его в себя. И именно в это мгновение Эразм остановился, и на мгновение Маделен показалось, что возникло какое-то недоразумение.
— Иди же, — сказала она.
Он не двигался, и она нетерпеливо приподнялась на локте и посмотрела на обезьяну.
Из-за мерцающего света угольков и глубоких теней было трудно точно прочитать, что написано на его лице. Однако у Маделен не возникло никаких сомнений. Она увидела в этом лице не просто вожделение, не просто дикое животное, не просто наивность. Там было и что-то другое — тонкий садизм уличного мальчишки. Животное остановилось не из-за недоразумения. Оно сознательно сделало паузу.
Она пыталась остановиться, конечно же, она пыталась выйти из игры. Она ждала, что отвращение наполнит всё её тело. Но оно не приходило, вместо него появилось нечто другое, ещё больше желания, требование, которое не терпело отлагательств, вне вопросов о гордости и смирении.
— Пожалуйста, — попросила она.
Эразм вошёл в неё с какой-то нежной жестокостью, по золотому серединному пути между болью и чувственностью, и одновременно она укусила его за мочку уха, осторожно, но вместе с тем глубоко, пока не почувствовала на кончике языка первый железистый вкус крови и её ноздри не наполнились ароматом, целым морем ароматов, континентом ароматов, животного, мужчины, звёзд, горящего дерева, надувных матрасов и горелой резины.
4
Лес Святого Фрэнсиса был заложен первым герцогом Бедфордским в XVI веке, в надежде, что получится копия райского сада. Герцог был благочестивым человеком и назвал этот сад именем святого, покровителя животных, спроектировав его в точном соответствии с немногочисленными и не очень ясными указаниями в истории сотворения мира и в «Божественной комедии», песнь 28 из «Чистилища», где имеется подробное описание райского сада, перед которым Вергилий оставляет Данте и где тот встречает Беатриче. Как и во всех больших садах в истории Европы, в основе его устройства лежала мысль, что ничто, и уж ни в коем случае не природа, не может быть хорошо само по себе. В замыслы герцога и его последователей входила не просто мягкая корректировка пейзажа, они хотели сконструировать машину, садовую машину, которая должна была овладеть сознанием посетителя и обратить его мысли к Богу. Они вознамерились создать садовый наркотик, некий пейзажный галлюциноген.
Конечно же, это была нелепая затея, пожалуй, даже кощунственная, поскольку тот Бог, работу которого, как полагают, можно в такой степени усовершенствовать, не может, естественно, быть всемогущим, в лучшем случае он может быть способным — но не лишённым недостатков — садовником-декоратором, и конечно же проект провалился. Стремясь во всём придерживаться Библии, где написано, что райский сад воздействует так облагораживающе, что лев и ягнёнок пасутся бок о бок, герцог поселил здесь несколько видов диких животных. Когда его предприятие уже должно было увенчаться успехом, когда он в течение тридцати одного дня кормил с рук четырнадцать иудейских львов жареной картошкой и уже собирался объявить, что дикие животные приручены и обращены в вегетарианство, львы не оправдали оказанного им доверия и сожрали его. В течение последующих четырёхсот лет сад много раз переходил из рук в руки и претерпел большую перепланировку во второй половине XVIII века под руководством знаменитого садового архитектора Брауна по прозвищу «Капабилити», и когда Королевское зоологическое общество приобрело его в начале семидесятых годов XX века, он со своей холмистой пышностью, своими озёрами и ручейками, своими рощами, своими экзотическими цветами и деревьями, каменными каскадами и благоуханными персидскими розами являл собой точное соответствие людскому представлению о рае.
К этому времени за ним утвердилась дурная слава, и на протяжении двухсот лет его владельцам было невозможно найти работников среди местного населения. На его долю выпало такое множество наводнений, засух, ударов молнии, лесных пожаров, случаев голландской болезни вязов, красной бактериальной гнили, нашествия красных гусениц бабочки-адмирала и сердцевинной гнили, а владельцев этих мест подобным образом мучил столь же нескончаемый ряд человеческих стихийных бедствий, что казалось, сама земля оказывает сопротивление, словно вся эта местность — большое животное, какой-то зарытый в землю кит, который, когда люди царапают ему спину, отряхивается, чтобы сбросить их с себя. Подобно тому, как существуют дети, которых очень трудно воспитывать, и области человеческой психики, которые очень трудно контролировать, так и лес Святого Фрэнсиса был настолько неуправляемым, словно на этом месте царила необъяснимая географическая и биологическая анархия. Последний владелец успел, вскоре после Второй мировой войны, увидеть завершение работ, и в отдельные краткие мгновения ему начинало казаться, что он победил это место. Ни тогда, когда его жена сбежала с садовником, ни тогда, когда его дочь вскоре после этого сбежала с сыном садовника, он не хотел сдаваться. Только когда брошенная его женой гончая ощенилась дворняжками от дворняги садовника, он осознал, что все его достижения были не окончательной победой, а всего лишь кратковременным зависанием маятника в крайнем положении, и что впереди его ждёт падение. На следующий день он выставил сад на продажу.
Став заповедником, это место впервые начало процветать. Он стал первым местом за пределами Африки, где стала размножаться горная горилла, первым местом за пределами русской тайги, где начал размножаться сибирский тигр, первым местом за пределами Австралии, где удалось вывести птенцов порхальной совы, в нём на протяжении 70-х и 80-х для некоторых вымирающих видов были получены лучшие результаты по разведению в сравнении с любым другим зоопарком или заповедником, и об этих результатах было сообщено общественности, у которой сложилось впечатление, что дикие животные в лесу Святого Фрэнсиса нашли для себя Эдем, даже лучше того, из которого они происходят, что они живут в нежном зоологическом комфорте. Это публично заявлял и Адам Бёрден, когда стал руководителем Института изучения поведения животных, под чьим покровительством находился лес Святого Фрэнсиса, в качестве аргумента в пользу того, что это место должно оставаться закрытым. Что если туда не пускают посторонних, объяснял Адам, никаких представителей организаций, занимающихся охраной животных, никаких учёных, которые не были бы заранее отобраны и приведены к присяге, и ни при каких обстоятельствах журналистов или представителей широкой общественности, — то всё это лишь для того, чтобы не нарушить в этом парке исключительную атмосферу высокого зоологического настроения.
На самом деле это было не просто приукрашенной действительностью, это было наглой, но необходимой ложью. Лес Святого Фрэнсиса был одним из первых научных центров, который был устроен в соответствии с современным представлением о том, что чем больше животные предоставлены самим себе, тем лучше они себя чувствуют. Лес этот функционировал при самом незначительном вмешательстве, в соответствии с чем здесь установилось некое подобие равновесия, которое совсем не являлось небесной гармонией, но напротив — следствием свойственной животному миру несентиментальной жестокости.