Они двигались к некоему подобию вечности. Однажды ночью, когда Маделен сидела верхом на Эразме, она обнаружила, что они не одни. Она была не просто с ним, она была с двумя мужчинами, один был сейчас в ней, другой ласкал её, и она ощутила, закрыв глаза, кто был тот другой — это была Смерть. Запрокинув голову, она посмотрела в небо и отказалась от всякого сопротивления, поняв, что когда перестаёт существовать время, то настоящий момент не свободен от тёмных сторон, даже в Раю.
6
Их жизнь в саду состояла из трёх различных занятий: поисков пищи, сна и занятий любовью и языком — незаметно граница между ними стиралась. Они пережили дидактический прорыв, когда Маделен дошла до изучения таящегося в языке бесстыдства. Он тогда был в ней, и она сказала: «Лежи тихо и скажи-ка, что я с тобой делаю, что я сейчас делаю? А теперь? Объясни!» Или же она убирала руки Эразма и говорила: «Нет, смотри мне в глаза, ничего не делай и рассказывай мне, что бы ты хотел сделать», — и тогда Эразм говорил не задумываясь, тогда язык пробивался к нему, и в это мгновение, в тени рододендронов, с ними вместе были души знаменитых датских языковедов — Дидериксена, Ельмслева, глоссематиков и вся Копенгагенская лингвистическая школа.
Они постоянно забывали о еде, и поэтому им случалось испытывать настоящий голод, им случалось ослабевать от голода, и эти ощущения невозможно было отличить от их отношения друг к другу. Когда они не касались друг друга одну ночь, несколько дней, неделю, то Маделен чувствовала сосущую тоску — и понимала, что настоящего голода она не испытывала с самого детства. Прежде каждый раз, когда внутри неё рычал зверь, она бросала ему немного пищи: полкило шоколадных конфет, ласку, коктейль, стаканчик разведённого спирта — не потому что была голодна, а в качестве репрессивной меры, чтобы подавить страх и неприятные звуки.
Теперь она узнала, что такое тоска. Она наблюдала, как Эразм идёт по лугу, иногда на двух йогах, иногда на четырёх, и ей казалось, что не только она тоскует по нём, но что трава тянется к нему, воздух хочет касаться его, а вода — покрывать его тело.
Постепенно они потеряли интерес к завершению, к доведению до конца своих любовных игр. Они хотели бодрствовать, и в одну такую ночь голодной, ясной бдительности она застала Эразма врасплох. Она задремала, потом приоткрыла глаза — он сидел, глядя на неё. Он не знал, что его видят. Пропала его насторожённость, его физическая сила, его индифферентность. Он был поглощён созерцанием её, лицо его выражало полное счастье. Он обнаружил, что за ним наблюдают, но выражение лица не изменилось, он не мог его изменить — все его чувства сковали его.
— Прекрасно, — сказал он.
И через мгновение сформулировал, положив руку на грудь, — тихо, с удивлением, безропотно, скорее самому себе — опытным путём установленную закономерность, что не существует света без тьмы.
— Больно, — сказал он. — В сердце.
Проснувшись в ту же ночь, позднее, Маделен поняла, как устроен мир.
Примат спал на некотором расстоянии от неё, тело его лежало на ветке, а руки свободно болтались в воздухе. Она поднялась, и через просвет в кроне дерева увидела небо и звёзды, и увидела, что мировой порядок — это постоянная, никогда не заканчивающаяся и никогда не прерываемая любовная игра между небом и землёй. Потом она легла и снова уснула.
Ранним утром следующего дня сад задал им второй вопрос. Он прозвучал как острая боль, от которой Маделен резко поднялась.
— Этого недостаточно, — сказала она.
Обезьяна никогда не проходила через фазу пробуждения, она переходила, и сейчас тоже, прямо из глубокого сна в полную боевую готовность. Она села и посмотрела на неё.
То, что Маделен пыталась сформулировать, она могла почувствовать потому, что впервые с самого детства жила теперь жизнью без наркоза. Она пыталась объяснить то, что осознала, — наполовину во сне — что посреди полного опьянения истиной и экстаза существует место для голода. Она хотела попытаться рассказать, что, переживая самый сильный эротический голод и самый щедрый сексуальный пир в своей жизни, она при этом вдруг поняла, что никогда нельзя наесться досыта.
Примат её мгновенно понял.
— Всегда не хватает, — сказал он.
В это мгновение сад и задал им второй вопрос, и именно Маделен сформулировала его, это был вопрос о цели любви.
— Что будет с нами, — спросила она, — к чему всё идёт?
В тот же день, позднее, Эразм ей ответил.
Они сидели, прислонившись к дереву и глядя на реку, посреди которой находился узкий, длинный островок.
— Как это называется, — спросила обезьяна, — когда вокруг вода?
— Остров, — ответила Маделен. — Это остров.
— Эразм жил на острове, — объяснила обезьяна.
Чем-то холодным повеяло на Маделен. Это было время — напоминание о том, что существует нечто другое кроме них двоих, что вселенная продолжается и за стеной сада.
— Какого он размера?
— С вершины высоких деревьев видно воду с одной стороны и воду с другой стороны и сзади. Но не впереди.
— Там есть фрукты?
Примат кивнул.
— На деревьях?
Примат задумался.
— В магазинах легче, — сказал он.
— Там живут люди? Такие, как я?
Обезьяна взяла её за руку.
— Много, — ответила она. — Но нет никого как ты.
Это был первый за всё время комплимент Эразма, и при других обстоятельствах его было бы трудно принять. Но в это время и в этом месте Маделен закрыла глаза, наслаждаясь его дынной сладостью. Когда она открыла глаза, лицо обезьяны было прямо перед ней. Эразм положил ладонь ей на живот.
— А не может получиться ребёнок?
Маделен всегда без всякого интереса наблюдала за детьми. Когда она видела их на улицах и детских площадках, они ей казались беспомощными, и она с состраданием думала, что тот унылый отрезок пути, который она сама когда-то чудесным образом миновала, у них ещё впереди. Когда дети оказывались за пределами её поля зрения, она о них забывала.
Иначе обстояло дело с Адамом Верденом. Он не был равнодушен к детям и смотрел на них без сострадания. Он смотрел на них с активной неприязнью.
В книгах Маделен читала, что можно ожидать, что ты станешь одним существом с тем, кого любишь. Но она так никогда и не слилась с Адамом. Она разделилась на две части. Она превратилась в двух существ, одно из них смотрело на мир как всегда смотрела Маделен, другое научилось смотреть на него с точки зрения Адама, и эта вторая Маделен смотрела на детей его глазами.
Она видела, что дети пробуждают в людях животные черты. Она видела — по-прежнему глазами Адама — что дети сами являются животными, детёнышами животных, неуклюжими, отнимающими внимание, наглыми, грубыми существами, повинующимися инстинктам.
К тому же они превращали своих родителей в животных. Родители были истощены, они доходили до животного истощения. Им становилось наплевать на себя и на то, как они выглядят, они как-то обесцвечивались, словно дети высосали из них весь запас жизненной энергии. Они становились бесполыми, особенно женщины, казались выдоенными, опустошёнными, иссушенными.
Адам хотел путешествовать. Он хотел делать карьеру. Он хотел любить. Он хотел хорошо выглядеть. Он хотел быть привлекательным, и он был таковым, он светился запасом энергии, в некоторые моменты Маделен видела его не львом, а одной из маленьких трансформаторных станций своего детства в Ведбеке — высокий, прямой, наполненный вольтами и амперами, с табличкой на спине, изображающей череп со словами «Высокое напряжение».
Она и сама была такой, она это знала, этого требовал Адам, и она конечно же шла ему навстречу. Быть объектом, на который направлено такое, как у него, электричество, светиться и гореть — в этом была её жизнь.
Всему этому дети составляли угрозу. Дети не могли ничего дать им с Адамом, они бы появились в их жизни, со своей неуёмной жадностью, которая разрядила бы их и отняла бы у них всё. Это они оба приняли. Они вместе нажали на выключатель, закрыв вопрос о детях.