Теперь, когда Эразм положил руку ей на живот, темноту эту пронзил резкий, белый свет. В этом свете Маделен поняла, что вопрос его был также и ответом, возможным ответом на то, к чему может привести взаимный магнетизм двух людей, если он достаточно силён.
Третий, и последний, вопрос был вопросом, который задаёт каждый человек, который неожиданно стал счастлив: как долго это будет продолжаться?
Какое-то время казалось, что этот вопрос сам отвечает на себя, бледнея и исчезая. Ничто в жизни Маделен и Эразма не предвещало того, что это не будет продолжаться вечно, что их идиллия может прекратиться.
Когда они просыпались по утрам, сад был покрыт росой, которая ловила и преломляла свет, как слой перламутра. Каждый листик на дереве сзо-рачивался вокруг своей капельки, словно это открытые перламутровые раковины, стволы деревьев были влажными и гладкими, и когда они, взявшись за руки, шли по траве к реке, казалось, они идут по мелкой, прохладной воде, на которой вместо кувшинок плавают ландыши и откуда поднимаются цветущие спиреи, словно вертикальные водяные колонны. У реки они встречали других животных, и в это время суток в этом подводном мире прекращалась обычно любая существующая вражда. Чёрные лошадиные антилопы пили рядом со слонами, рядом с гепардом, рядом с водосвинкой, рядом с красно-серым и белым журавлём-антигоной, рядом с компанией красных лемуров. Даже обезьяны были тихи, и в эти минуты сад показывал себя с той стороны, о которой раньше многие мечтали, но совсем немногие видели: в ветхозаветной гармонии.
Пока Эразм и Маделен мылись, появлялся свет. Не постепенно, а неожиданно он превращал росу в облако тумана. Потом становилось тепло, появлялись звуки, запахи, потом биение сердца сада нарастало — от пульса в состоянии покоя до его максимального ритма.
К середине дня наступало короткое затишье, не из-за лени, но потому что интенсивность происходящего здесь была так велика, что всё живое нуждалось в передышке. Маделен и Эразм тоже отдыхали на своём дереве, на надувных матрасах, и когда они просыпались, то часто сидели не двигаясь, сидели совсем тихо, наблюдая за бурной жизнью вокруг себя. Огненные лучи красных лемуров, словно маленькие кометы в кронах деревьев. Спокойствие гепарда, его бесконечное терпение, его невероятное, словно при броске из катапульты, ускорение. Никогда не знающее отдыха трудолюбие самок горилл. Бесконечная терпимость вожаков по отношению к детёнышам. Осторожность полевой мыши, осторожность такая безграничная, что Маделен пришла в голову мысль, что вот наконец-то существо, которое уж точно напугано больше, чем когда-либо бывала она сама. Они наблюдали крайние противоположности состояния гадюки, между летаргическим бездействием и движениями, которые были слишком быстрыми, чтобы их мог воспринять глаз Маделен и обезьяны. Однажды мимо них пролетел беркут, сначала высоко, прямоугольный, словно летающая дверь, затем совсем близко, и на этот раз Маделен не махала ему, на этот раз она просто подумала: мы такие же, как и он.
Ранним вечером они ели. А когда начинала сгущаться тьма, обезьяна зажигала костёр в развилке дерева, маленький костёр, словно брала горсточку огня от того солнца, которое постепенно исчезало — не для того, чтобы зайти за горизонт, — поскольку в последние ночи казалось, что даже солнце находится в слишком приподнятом настроении, чтобы заходить — но чтобы спрятаться за сумрачно-синюю небесную мембрану, к которой оно прислонится на всю эту длинную, светлую ночь, пропитывая её своим огнём, который будет сочиться на тёмную землю красно-серым отсветом.
В этой жизни не существовало времени, или же оно присутствовало иногда и быстро забывалось, и поэтому не было вопроса о продолжительности, и поэтому Маделен и Эразм потеряли интерес к вопросу о том, как долго это будет длиться. Они потеряли интерес к времени.
Когда правда дала о себе знать, она появилась незаметно, украдкой, словно хищное животное, в обеденный час, в тени, посреди урока.
В обучении языку они совсем отказались от системы. Маделен оставила все попытки вспомнить те обрывки грамматики, которые когда-то учила, теперь они интуитивно продвигались по языку, она прикидывала, где ещё не бывала обезьяна, и отправлялась с ней туда. В тот день она привела Эразма к датским условным предложением.
— Если бы я мог, — сказал он, — я бы полетел.
— Если бы я могла, — сказала Маделен, — я бы полетела с тобой.
— Если бы я мог, — продолжал он, — мы бы остались здесь навсегда.
Туг Маделен почувствовала, что почва уходит у неё из-под ног и что уже поздно возвращаться назад.
— Если бы мы хотели, — продолжила она, — разве мы бы не могли?
Примат покачал головой.
— Ведь есть ещё все остальные, — сказал он.
Наступило молчание. Не веря своим ушам, они слушали эхо только что произнесённых слов.
Они сидели не более чем в метре друг от друга. Теперь это пространство наполнилось живыми существами, обезьянами, подобными Эразму. В воображении, в совместном видении, они увидели собрание обезьян, стайку обезьян, народ. Маделен было ясно, что Эразм так же переполнен чувствами, как и она. Что если он не говорил о будущем, то это потому, что он, как и она, позабыл о нём. Но где-то есть сотни таких обезьян, как он, а может быть, и тысячи. И их существование, скорее всего, находится под угрозой. Он, с его способностью проникновения в суть вещей, должно быть, перед ними в долгу. Он, в отличие от неё, был в другом положении. Её прощание с цивилизацией было окончательным. Она забыла обо всём. На земле не было человека, с которым её связывало бы что-то, что она боялась бы потерять.
Когда она пришла к этой мысли, в пространстве перед ней стало тесно. Между ними с Эразмом, посреди воображаемых обезьян, появилась новая группа, группа людей. Впереди Адам и родители Маделен, Сьюзен и её дети, а за ними — другие знакомые, члены семьи, забытые одноклассницы, а ещё дальше — безликие очертания людей, которые когда-то что-то для неё значили. Все они смотрели на неё, словно дети, задавшие взрослому вопрос и ожидающие ответа.
— Да, — сказала Маделен. — Другие. Мы о них чуть было не забыли.
В это мгновение они одновременно открыли для себя закон природы, который всегда существует в форме напоминания и распространяется на любого отшельника, столпника безотносительно к религии и исторической эпохе и который открывается любой паре любовников, и это было напоминание о том, что не существует, не может существовать никакого частного Рая.
Маделен закрыла глаза и глубоко вздохнула.
— Как вы называете друг друга? — спросила она. — Ведь вы же не говорите «обезьяны»?
Эразм задумался, тщетно пытаясь примирить два несовместимых языковых мира, и нашёл приемлемый компромисс.
— «Люди», — ответил он. — Мы называем себя «люди».
— А нас? Как вы нас называете?
— «Животные», — ответил Эразм. — Так мы называем вас.
Маделен открыла глаза.
— Ты скучаешь, — спросила она, — по своим людям?
Обезьяна уклонилась от прямого ответа.
— Что ты говорила про принцесс, — спросил он, — как таи это было?
В течение семи недель Маделен жила в текучем настоящем моменте. Не без сопротивления её память начинала функционировать.
— «Избрана», — вспомнила она. — Значит, ты должен что-то делать.
Эразм кивнул.
— Я должен это делать, — сказал он. — Именно поэтому я приехал.
Вокруг них тепло и сонно жужжал сад. Всё было как и раньше. Но ничто уже больше не повторится.
— Животные, — сказал Эразм, — здесь в саду, они нас не понимают. Поэтому боятся нас. Поэтому убегают. Чтобы стать невидимыми, убегают. Это хороший способ. Этому нам всем следует научиться. Но есть и другой способ: если ты понимаешь, что тебя ждёт, то не надо бежать. Можно остаться на месте, быть очень близко и тем не менее быть невидимым. Потому что знаешь, где тебе надо стоять. Так мы и живём — мы, люди.