Брак Маделен насчитывал пятьсот двадцать девять дней, и все они начинались одинаково — перед зеркалом, и точно так же неизменным было все следовавшее за этим. Сейчас она встанет, спустится в кухню и обсудит с женой Клэпхэма хозяйственные дела, а оттуда пойдёт на террасу, чтобы перекинуться парой слов с самим Клэпхэмом. Потом она отправится за покупками в город, или будет играть в теннис, или кататься верхом в Хэмпстед-Хит. Потом погуляет с подругой, а в 17 часов вернётся домой, чтобы в 19–00 быть готовой встретить Адама.
Тот, чьи дни похожи один на другой и для кого не существует лишений, пребывает некоторым образом в вечности, и именно так Маделен и смотрела на свою жизнь. Как будто она стремилась к вечности, искала и нашла её.
Она надела короткую, плиссированную юбочку и оценивающе оглядела себя в зеркале. Она была похожа на старшую в семействе дочь, направляющуюся на раннюю теннисную тренировку. Потом она вышла из комнаты.
На пороге она, как всегда, на минуту остановилась.
У Маделен было две комнаты: спальня и гардеробная — и она покидала их, как покидает своё логово животное, — неуверенно и насторожённо. Предстоящие повседневные дела были знакомы ей до мельчайших деталей. И всё-таки относилась она к ним не без страха.
Комнаты, которые она сейчас покидала, она обустроила самостоятельно. Сама не понимая как, она нашла в себе силы настоять на том, чтобы здесь были настланы светлые деревянные полы, поставлена лёгкая мебель, а стены были выкрашены в белый цвет. Для неё эти комнаты стали единственной оставшейся у неё частью Дании. С порога начиналось Британское содружество наций.
Родители Адама Бёрдена умерли, когда ему не было и тридцати, но Маделен довелось услышать голос его отца. Однажды вечером Адам поставил ей запись передачи Би-Би-Си «Tales from the dark Continent»,[4] в которой самоуверенный и безмятежный голос без единой запинки, душевно и с юмором рассказывал о прекрасных днях, проведённых в Индии и Британской Восточной Африке, и для Маделен это было всё равно, что услышать, как заговорил дом, в котором она жила.
Дом был построен родителями Адама: когда они в середине пятидесятых вернулись в Англию, они построили его в память о жизни около Индийского океана и дали ему имя Момбаса-Мэнор. Это было здание в форме буквы «Г», с черепичной крышей и большим, похожим на парк садом с тропическими деревьями и кустарниками. В гостиных на покрытых коврами полах лежали львиные шкуры, а рядом с каминами висели копья и щиты. Маделен знала, что многие считают её жизнь блестящей, полной возбуждающей экзотики и достойной зависти. Она также знала, что официально считается королевой дома.
И тем не менее каждое утро, и сегодня тоже, она на мгновение останавливалась ка пороге своей комнаты, охваченная инстинктивным страхом, который воплощался в мысль о том, что если Британская империя подчинила себе всё чужеродное, не поглотит ли она и её?
Но эта задержка на пороге всегда бывала очень короткой, не стало исключением и это утро. Маделен покачала головой, мысль была безумной, и она заставила себя сдвинуться с места. И вот, проходя по коридору, по лестницам и через комнаты, она, как и в другие дни, оставляла за собой страх — понемногу в каждом помещении.
Клэпхэм всегда приветствовал её одинаково. Когда Маделен выходила на террасу, он обычно вставал, снимал фуражку, протягивал ей цветок и предлагал чашечку кофе.
Своё предложение он всегда произносил очень тихим голосом. Кофе был залогом их тесной дружбы, её, иностранки, и его, рабочего, солидарности в том мире, который не знает ничего более сурового, чем чай «Дарджилинг» первого сбора.
Маделен в некоторой степени доверяла ему. Подобно ей, он был частью окружающей обстановки — и, подобно ей, не составлял с ней единого целого.
Она открыла дверь. Клэпхэм щёлкнул каблуками и протянул ей ветку сирени. Улыбаясь ему и глядя на него поверх цветов, она ожидала его реплики. Её не последовало.
— Звонил мистер Бёрден, — сказал он. — Он приедет домой пораньше. Чтобы поработать.
Маделен отложила ветку, вцепилась в стул и медленно села. Никогда раньше не бывало, чтобы Адам работал дома. Она даже не была уверена в том, что он когда-либо дома говорил о своей работе. Она уже почувствовала, что в глубине души — и в этом он мог признаться только самому себе — он стремился избегать любых мыслей о работе, находясь в пределах ограды парка.
— Поработать, — повторила она. — А чем он собирается заниматься?
Лицо Клэпхэма стало непроницаемым и чужим.
— Спросите у мистера Бёрдена, мэм.
Маделен отвела взгляд. Клэпхэм не называл её «мэм» с их самой первой встречи. Он встал, отодвинув чашку.
— Пора за дело, — произнёс он.
И повернулся к ней спиной.
Домик, где хранились спортивные принадлежности, находился неподалёку от террасы, там Маделен взяла теннисную ракетку. Это была последняя деталь её маскировки.
Теннисный корт располагался по другую сторону дома, туда она и направилась пружинящей и энергичной походкой, но до самого корта не дошла. Целеустремлённости и оптимизма её походки хватило только до угла дома — дальше её никто уже не мог увидеть. Тут её движения стали вороватыми и кошачьими. Пройдя по гравийной дорожке, она вошла в другое крыло дома, попав прямо в мастерскую садовника.
В помещении было тепло и сыро, как во влажном тропическом лесу, половина крыши была стеклянной, в горшках и на паровых грядах росли тысячи саженцев, в большом резервуаре с водой плавали цветущие кувшинки. В дверце шкафа из нержавеющей стали Маделен увидела своё отражение и ободряюще улыбнулась самой себе. Прежде чем сделать то, что было у неё заведено.
Со стальной проволочной полки она достала пипетку, из шкафа — колбу из пирексного стекла, с сушилки — маленькую мензурку. Вытащив резиновую пробку из стеклянной бутыли, стоящей в ящике с древесной стружкой, она нацедила двести восемьдесят миллилитров чистого спирта, используемого в больницах и лабораториях. Из пластиковой канистры с дистиллированной водой она долила колбу доверху. Теперь жидкость представляла собой 55-процентный спирт. Она выпила первую половину мензурки.
В своём алкоголизме, как и в целом мире, Маделен была, строго говоря, совершенно одинока. Ей никто не давал советов, у неё не было друзей и не было никакого жизненного опыта. Она открывала для себя спиртное, как путешественник, в одиночку исследующий новый континент. Зачем она это делает, она не знала, да и не хотела знать. Но она чувствовала, что пятьдесят пять процентов — это оптимальное соотношение. При пятидесяти пяти процентах, непосредственно перед тем, как возникало первое воздействие по мере всасывания летучих паров через слизистую оболочку гортани, во рту при блокировке чувствительности ротовой полости чувствовалось сильное жжение. Это жжение было важно. В нём была ясность, в нём Маделен чувствовала саму душу пагубной страсти: глубокое, всепоглощающее стремление к самоуничтожению.
Затем наступило первое опьянение. Она осознала, что находится за дверцей шкафа. В пустоте внутри неё медленно разгоралось жаркое, пульсирующее пламя алкоголя. Из состояния, когда она была ничем, она быстро превращалась в нечто.
Момбаса-Мэнор принадлежал ей, парк тоже был её владением, мир принадлежал ей. И она прекрасно выглядела. Ни к чему не придерёшься. Она подняла мензурку, обращаясь к самой себе с поздравлением. Потом допила её содержимое.