На протяжении веков люди воздвигали сложные ритуальные стены, чтобы охранить священное. Они правильно делали. Но оказалось, что за этими стенами произошло истощение евхаристической духовности. Обрядность включается в содержание жизни, которая нисколько не становится более духовной благодаря этой "обрядности". Страх воспринимается магически. Мужское начало нарушило равновесие и сдвинуло церковную жизнь с ее животворной оси; оно странным образом заставило забыть, что Евхаристия есть истинная пища, хлеб насущный, источник, без которого духовное существо умирает. Евхаристия не награда, но — "врачество бессмертия", совершенное единение, к которому Бог призывает нас на каждой литургии[366].
Как раковина выделяет свою устрицу, так и коллективное super-ego выделяет дурные мифы и заставляет духовную жизнь увязать в мифических формах. Если приходы не всегда являются очагами, распространяющими "свет" и "соль", то это, в частности, и потому, что женщина в них не является равным соучастником живых клеток тела. Ее не допускают к этому; она — прислуживает. Однако достижение истинно духовных состояний связано не с утилитарными мотивами, но с осуществлением человеческого призвания. Лицом к Лицу со Христом в котором "нет мужского пола, ни женского" (Гал.3.28), стоят человеческие существа, несущие на себе язвы древних проклятий, — существа, сохраняющие верность формальному мужскому мышлению под гипнозом юридического смысла некоторых текстов. До сих пор к женщинам относятся в соответствии с теми понятиями, которые сформировались еще в раввинистическую эпоху Ветхого Завета[367]. Однако в новозаветном царстве Благодати истинная диалектика закона учит нас тому, что именно на женщине, действительно послушной закону, представленному мужчиной, лежит задача трансцендировать мужчину-закон и тем самым исполнить его самого ради предназначенного ему служения свидетельства.
• 3 • Амартология (учение о грехе) требует не этики, но святости, которая одна способна выправить искажения. Вот почему всякое проявление святости отражается на всем мире, сокращает историю, дает видеть смысл в ракурсе приближающегося конца. Для того, "кто имеет уши", извращенное искусство, все вульгарное и порнографическое в литературе, любая профанация тайны вызывают непосредственное ощущение ада. И напротив, литургическое и иконографическое искусство, всякое явление красоты сразу погружают в переживание рая. Эта чувствительность к "последним вещам" объясняет некоторые психологические феномены. В ее свете Фрейд становится как бы негативом Юнга, его темным полюсом. Маниакальная одержимость "подпольными" путями извращает направленность бессознательного и в конечном счете его содержание. В гордости отчаяния поселяется демоническое, которое неизбежно переносит вину на другого. Герои романов Сартра, das Man, или аноним Хайдеггера обнаруживают себя "в ситуации" вины, причина которой — в ком-то неизвестном; Достоевский в "Легенде о Великом Инквизиторе" доводит эту концепцию до логического завершения: Сатана делает из Христа божественного "Виновника". С другой стороны, делается попытка освободить человека от религиозного комплекса виновности и установить мораль без греха.
"Смотрите, ...чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу" (Кол.2.8). Психоанализ содержания коллективного "эго" и его проявления показал бы всю сложность нездоровых, неудавшихся исторических формаций. Он выявил бы бесплодность переноса вины на женщину через "комплекс Адама" — явно мужской комплекс: "Жена дала мне от древа..." (Быт.3.12). Только Христос, который "один без греха", может осуществить единственный в своем роде животворящий перенос, ибо Он есть абсолютно Невинный и поэтому абсолютная Жертва: "Истребив бывшее о нас рукописание, которое было против нас. Он взял его от среды и пригвоздил ко кресту" (Кол.2.14). И поэтому с тех пор нормаль-ньш является только "да будет" в Боге — беспредельное возрастание; мужское и женское осуществляют себя друг через друга и поют Своему Богу, пока существуют, — вечно. Но любовь между мужчиной и женщиной профанировали еще прежде, чем поняли, что она такое. Нигде мы не найдем такого количества лжи, потому что именно в любви — самое глубокое стремление к истине, в любви слышен голос самого бытия. Если масса, толпа все больше погружается в эротическое болото, которое так быстро вызывает "тошноту", то эрос ждет своего часа; но этот час может быть только последним. Любовь не принадлежит к будничному порядку, но — к порядку последнего дня, потому что сама ее полнота есть симптом иного зона; она выходит за пределы истории и говорит уже на другом языке — на языке аграфа св. Климента.
366
Мы находимся в порочном кругу: чтобы причащаться, надо быть достойным, но чтобы быть достойным, надо причащаться, питаться "небесным врачеством". Однако, и это подчеркивают М.Лот-Бородина и О.Н.Афанасьев, единственное настоящее препятствие заключается совсем не в моральном состоянии верующего, но, по апостолу Павлу, в небрежном отношении к таинству, в слабости веры.
367
Даже в Апокалипсисе (14.4) текст о тех, которые "не осквернялись с женами", подчеркивает чистоту только мужского девственничества и как будто оставляет женщине функцию осквернять. Местью за это в истории является слабость мужчины, как, например, в библейском рассказе о Сусанне и старцах.