В каждой клетке ее тела проснулись и заговорили извечные жизненные инстинкты, которым суждено было спасти и саму Арнук, и теплящуюся в ней новую жизнь. Когда собака подняла морду навстречу рассвету, перемена свершилась.
Рассвет обещал ясный день, и Арнук с ее новыми ощущениями принюхивалась к ветру. Учуяв теплый дух живой плоти, она двинулась на поиски дичи.
Полярная сова, совсем белая и не отбрасывающая тени в предрассветной мгле, окинула немигающими огромными глазами снежные равнины. Сова увидела зайца и камнем упала на него; зверек не успел даже заметить ее, как дюймовые совиные когти уже лишили его жизни. Какое-то время большая птица с упоением утоляла голод и, сидя на зайце в самодовольной хищной позе, не заметила, как что-то промелькнуло за ближайшим сугробом.
Арнук стала выдрой, скользящей к леммингу, лисицей, подкрадывающейся к куропатке. Искусство, которым она никогда полностью не владела, ожило в ней. Она медленно и бесшумно продвигалась вперед по уплотненному ветром снегу. Вот уже сова всего в нескольких ярдах от нее, и тут птица подняла голову, уставив свои желтые пугающе бессмысленные глаза прямо на Арнук. Арнук мгновенно замерла, хотя дрожал каждый ее мускул. Как только сова снова впилась в свою жертву, Арнук прыгнула. Сова уловила начало прыжка и легко взмахнула мощными крыльями. Но даже отнявшее долю секунды движение крыльев задержало птицу, стремительно взметнулся тонкий силуэт — и собака, подпрыгнувшая на шесть футов в воздух, сбила сову на землю, сжав зубами ее трепещущую под перьями плоть.
Потом Арнук заснула, а ветер уносил белые перья и клочки белого заячьего меха пушистой поземкой. Когда она снова пробудилась, древний голос, что раздавался в ней, смолк. Снова она стала домашним животным и опять двинулась на запад, нутром безошибочно угадывая направление.
Люди, которых она искала, кочевали по пустынным равнинам тундры, таким необъятным, что, казалось, нет им предела. Собака не умела оценить всю ничтожность шансов найти хозяев, но в ее памяти жило воспоминание о летней стоянке возле широкой реки, где прошла ее ранняя пора. И она решилась отправиться в дальний путь.
Шли дни, и с каждым из них солнце оставалось в небе все дольше и поднималось все выше. Так и утекало время меж непрестанно движущихся собачьих лап, пока буйство весны не разбудило тундру. Снег растаял, проснулись реки и с грохотом ринулись к морю. Стаи воронов кружились, как вихри обугленных листьев в ослепительно белом небе, и на оттаявших озерах рядом с пронзительно кричащими чайками появились первые утки.
Жизнь пробуждалась в глубоком мху, где сновали лемминги, и на каменистых гребнях, где петушки куропаток гордо выгибали грудь перед курочками. Весна будила всех и проникала повсюду. И в лоне Арнук она ласкала будущую жизнь. Позади остался долгий путь, от множества порезов об острые камни подушечки собачьих лап покрылись коркой засохшей крови. Ее шерсть свалялась и не блестела под весенним солнцем. И все же, влекомая неукротимой волей, она шла и шла вперед, пока не достигла западных равнин.
Теплым июньским днем, изможденная, с воспаленными глазами, закончила она свои поиски. Одолев край каменной гряды, Арнук увидела перед собой сверкание солнечных бликов в ревущих волнах реки и узнала родное место.
Скуля от возбуждения, она неловко сбежала вниз по склону — в последние дни ее тело стало неуклюжим. Скоро она оказалась среди исхлестанных непогодой валунов, сложенных кругами, — здесь когда-то по летней поре стояли крытые шкурами палатки людей.
Теперь же не было ни одной палатки. Некому было выйти навстречу и приласкать вернувшуюся собаку. Только недвижные каменные столбики на ближнем гребне каменной гряды, зовущиеся Инукок — Каменные люди, стояли, молчаливо приветствуя Арнук. Она поняла, что стоянка покинута, но еще какое-то время отказывалась этому верить. Арнук металась от каменного круга — пола стоявшей здесь некогда палатки — к месту, где, она знала, хранились прежде запасы мяса, втягивала в отчаянной надежде ноздрями воздух, но ничего обнадеживающего не находила. Уже в сумерках она свернулась в ямке рядом с тем местом, где старик Мактук держал ее когда-то на коленях, и покорилась великой усталости.
Однако это место не было совсем необитаемым, как могло показаться. Арнук была слишком поглощена своими тщетными поисками, чтобы уловить, что за ней следят. Если бы она взглянула на берег реки, то могла бы заметить гибкий силуэт существа, следившего за каждым ее движением глазами, в которых светился не голод, а какое-то иное, непонятное чувство. Приглядевшись, она узнала бы в нем волка, и тогда шерсть на ее загривке поднялась бы, а зубы обнажились в оскале. Ибо пути домашних собак и собак дикой природы разошлись, и они стали враждовать как братья, забывшие о своем родстве.
Волк был молод. Рожденный прошлым летом, он оставался со своей стаей до тех пор, пока ранней весной этого года его не охватила страсть к бродяжничеству и он не покинул охотничью территорию своей стаи. Многое ему пришлось пережить. Он усвоил ценой порванных боков, что каждая волчья стая защищает свои земли и не приветствует чужака. Каждый раз, когда он робко пытался приблизиться к одной из трех обосновавшихся здесь волчьих семей, его встречал оскал зубов. Наконец ему удалось найти незанятое место вблизи реки.
Это было прекрасное место. Недалеко от опустевшего лагеря иннуитов река разливалась по неглубокой долине, окаймленной зубьями острых камней, чтобы затем дать начало необъятному озеру. Именно здесь олени столетиями переходили мелководье во время своих миграций. Два, а то и три раза в году несметные стада шли через реку, и не все животные вырывались невредимыми из бурунов речных порогов. Туши утонувших оленей застревали среди камней и обломков скал вблизи устья реки и служили пропитанием множеству лисиц, воронов и чаек. Окрестные волки не наведывались сюда, потому что этим местом владели люди, а все, на что претендует человек, вызывает инстинктивную неприязнь у больших диких собак — волков.