— Тут, конечно, был донос, который они не могли подтвердить. Я сумел отговориться, не растерялся. Смелый натиск — это, как всегда, полпобеды.
— И кроткая кровь не трепещет? — тоном Мяяркасся вставил опять Конрад.
Его враждебность к этому пустому болтуну, казалось, все возрастала. Я боялась, что это скоро перейдет в открытое столкновение, которого я почему-то не желала. Но Мяяркассь продолжал в прежнем тоне:
— По правде сказать, я попал за дело — да, но что мы будем говорить об этом? Я пришел сюда совсем по другому поводу. Я был вместе с Сааром и скажу вам: у него есть возможность бежать. Мы должны это подготовить. Организуем все честь честью: нужные инструменты, помощников, квартиру у подпольщиков, и в один прекрасный день крупная рыба выскользнет из верши. Пусть потом проклятые кровавые собаки застынут с открытым ртом: выходит, есть и поноровистее их. Не правда ли, дело важное и план прекрасный, а?
— Мне это «дело» кажется фантастическим, а «план» — сомнительным, — ответил Конрад с явной иронией и отвернулся.
— А вот и нисколько, — продолжал Мяяркассь. — Наша, рабочая, слабость в том и состоит, что мы очень робкие, очень осторожные, слишком боимся силы буржуазии. Так было осенью, так оно и теперь. Наши братья начинают на фронте наступление, и наш долг помочь им. Ну давайте тогда организуем забастовку, вытащим на улицу рабочих. А главное, вызволим своего товарища из лап палачей. Не будем бабами, не станем опускать руки.
Конрад подошел к нему, посмотрел ему прямо в глаза пронизывающим взглядом и сказал с нажимом и злостью:
— Знаете, какой я вам дам совет? Сходите на улицу Пагари и хорошенько заучите роль, прежде чем с ней выползать. Это все.
Мяяркассь испугался и попятился к двери.
— Что, вы думаете меня обвинять? — крикнул он с наигранным пафосом. — Я подниму этот вопрос в Центральном совете.
— Делайте, что хотите, но сейчас убирайтесь, иначе…
— Вы угрожаете мне — мне? Вы об этом пожалеете!
— Провокатор! — крикнул Конрад, и глаза его загорелись злобой.
Я увидела, как его правая рука сжалась в кулак. Я схватила его за руку и сказала Мяяркассю, чтобы он уходил.
И он ушел, какой-то жалкий, словно побитая собака. У меня осталось странное ощущение, будто я проглотила что-то гадкое.
— Он дурак, но все же по-своему хитер, — сказал Конрад. — Мы его уже давно подозревали, но он до сих пор не попадался. Он умеет драть горло и поэтому пользуется влиянием в определенной рабочей среде, которую привели в отчаяние тяжелые условия жизни. Так вот и не удается от него отвязаться. Но теперь я всерьез возьмусь за это дело в Центральном совете.
Я не знала, что ответить. Предчувствие подсказывало мне, что круг все сжимается, что все у́же становится то поле, где мы способны двигаться и действовать. У меня было чувство, будто кто-то хочет ударить нас, убить, отправить на погибель.
«Как все-таки безжалостны люди, — думала я. — И чего они мучают нас? Какое мы причинили им зло? Мы желаем, чтобы и нам, чтобы всему бедному народу жилось получше, но разве это такой тяжкий грех? У богатых есть деньги, и они еще больше хапают их, а об этом говорят, как о «росте зажиточности народа». Бедным нечего в рот положить, но они не смеют требовать и ломтика хлеба, так как это явилось бы «бунтом против существующего строя». Нет, нет, строй этот несправедлив, он не может быть справедливым, его нужно менять».
«Добрый только ты, Конрад».
19
Учредительное собрание было созвано. И я обманулась в его заседаниях, на которых присутствовала как простая слушательница. Конечно, все там было очень торжественно, проводились пышные церемонии, было сказано много красивых слов, однако что-то, чего я в душе своей жаждала, осталось неосуществленным и невысказанным. Учредительное собрание не обратило никакого внимания на запросы трудящихся. Мира и хлеба ждали рабочие, все бедные люди, но Учредительное собрание этого не обещало, об этом даже и не говорили. И широкие массы были разочарованы. Я не помню, чтобы меня охватило какое-то воодушевление или повысилось настроение после юрьева дня тысяча девятьсот девятнадцатого года.
До этого я сомневалась и колебалась, я верила, что «умные и образованные люди, избранные самим народом», не могут быть плохими, что они не допустят несправедливости к бедным и униженным. Но последующие события разъяснили мне, как глубоко я ошибалась. Они разъяснили, что «умные и образованные люди» были в то же время людьми богатыми или, по крайней мере, их сторонниками и что они неизбежно использовали власть в интересах своего класса. Среди них я обнаружила совсем не много тех, кто пришел бы от сохи и наковальни. Горести трудового народа были почти неведомы Учредительному собранию.