— В самом деле, и я теперь начинаю подозревать, — произнес председатель и обещал включить в повестку дня вопрос о Мяяркассе.
— Но чтобы увериться, что письмо это поддельное, — продолжал Конрад, — сегодня же пошлем связного к подпольщикам, спросить, что они думают об этом.
В тот же вечер Конрад направил в подполье запрос, и оттуда ответили, что они ничего не знают ни о Кивистике, ни о его четырех миллионах. «Мы лучшего мнения о таллинском пролетариате, чем господа с Вышгорода, и верим, что он не даст втянуть себя ни в какие провокации» — так заканчивался этот ответ.
— Ох уж эти «лучшие сыны народа», и придумать-то ничего нового не могут, — вечером иронизировал дома Конрад. — Когда в минувшую мировую войну таллинские рабочие потребовали улучшения своей жизни, то кричали, что их «купили» на немецкие деньги. При немцах во время забастовок твердили об «английских деньгах». И вот сейчас «наша собственная демократическая власть» навешивает рабочим на шеи «русские миллионы». Старый, знакомый прием провокации.
— Но все-таки отдельные люди — я думаю о Мяяркассе, — разве они не продаются кому угодно?
— Что значит отдельные продажные души? — возбужденно продолжал Конрад. — У нас, как ни говори, есть рабочее представительство, Центральный совет профсоюзов, в нем больше пятидесяти членов, у нас есть двадцать шесть профсоюзов, и в каждом руководство из нескольких человек, на фабриках у нас советы старост, — разве они все продажные? Нет, в своем большинстве они честные, идейные люди. Или, может, я получал откуда-то «русские деньги», или получала их ты?
— Нет, что ты, я этого не хотела сказать.
— Наконец, у нас есть тысячи организованных рабочих, и они вовсе не такое уж стадо глупцов, которых каждый может раздразнить, как это думают агенты с улицы Пагари. Если бы жизнь рабочих была хорошей, если бы они получали приличную зарплату, то никакие «русские миллионы», будь они на самом деле, не погнали бы их бастовать. Но в том-то и дело, что нужда все усиливается, в то время как жизнь с каждым днем дорожает, а господа и слушать не хотят о повышении зарплаты. Прошел уже месяц, как им представили новую тарифную сетку, а они даже не торопятся с ответом. Что же нам остается, кроме забастовки? Но ее хотят сорвать, и, вот тебе, в ход пускается провокация. Это же неслыханное бесстыдство. Пусть рабочие и дальше голодают: мол, тяжелое военное время, но в это тяжелое время мародерство и спекуляции знай себе растут. Никакое правительство не ограничивает богатеев, под защитой-то правительства и процветает барыш. Это вселяет такую злость, что хочется перемолоть всю эту машину.
Я охотно слушала Конрада. Чувствовала: все, что он замышляет, правильно, в этом нет ничего, с чем бы я не согласилась. Это даже нельзя было назвать столкновением с буржуазными законами. Это была борьба за человеческие права рабочих, ее окрыляли великие идеи свободы.
Конрад спокойно ел свой скудный ужин, и в его глазах светилось то чистое и ясное выражение, которое отгоняет в сторону любую недобрую мысль. Счастливая и благодарная, я положила руки ему на шею. На улице шумели весенние ветры, и весна поселилась в моем сердце.
Сон не приходил, и Конрад в тот вечер не мог никак заснуть. Я уже не помню, успели мы закрыть глаза или нет, когда услышали грохот в дверь. Оба инстинктивно подумали: кто это так поздно рвется к нам в гости?
Конрад вскочил с постели. Зажег свет, бросил беглый взгляд по комнате, подошел к стулу, где лежала его одежда. Второпях натягивая на себя платье, я испуганно следила за его действиями. Он подошел к почке, открыл осторожно дверцу и что-то спрятал в золе. Потом снова закрыл дверцу, вернулся на середину комнаты, опустился на стул и начал одеваться. Делал он это медленно, без видимого волнения, даже безразлично. Неожиданные пришельцы, которые, видимо, привыкли, что им всюду в панике открывают двери, стучались все сильней. Затем они стали ругаться и грозились разнести замки. Конрад ответил им проклятием и встал, не завязав шнурка на другом ботинке. Когда я напомнила ему об этом, он махнул рукой. Обнял меня, поцеловал в губы и попросил быть спокойной. И лишь тогда открыл наружную дверь.
— Руки вверх, проклятый большевик, ты арестован!