Эти слова, будто острый нож, кольнули мне сердце. Они запомнились навсегда.
Наконец шпики ворвались в комнату. Второй сразу же кивнул на меня:
— Еще бы, если в доме такая бабенка, то где там время открывать, надо перед тюрьмой хорошенько пообниматься…
Мне словно плюнули в лицо. Я вскрикнула. Конрад, стоявший между двух солдат, бросился было ко мне, чтобы защитить меня, но в лицо ему сунули дуло револьвера. Оба вояки во все горло дико расхохотались.
— Вот ведь коммунист, а к жене питает такие частнособственнические чувства.
— Куда там! Жену все-таки каждый хочет сам…
Я изо всех сил рванулась из рук солдата и оттолкнула его. Огляделась. Мой взгляд задержался на втором солдате, я отскочила за его спину. Этому солдату, видимо, польстило мое доверие к нему, и он защитил меня от нахала.
Тот стоял теперь лицом к лицу с Конрадом, пока другой сыщик производил в комнате обыск. Он обшарил все углы (но в печку заглянуть не догадался), раскидал со стола бумаги, перерыл ящики, не оставил и постель нетронутой. Поднял одеяло, прощупал простыни, тряс подушки, сохраняя на лице злорадную, отвратительную гримасу. Все это казалось мне как бы осквернением святыни, я должна была сдерживать себя, чтобы не вмешаться.
Глаза Конрада сверкали. Он не отвечал на злорадные слова и угрозы сыщика. Все время молчал. Он мужественно все перенес, как человек, который не чувствует за собой никакой вины. Горели только глаза. Он будто завораживал сыщика своим острым и уничтожающим взглядом, и я видела, как тот судорожно сжимал револьвер, готовый спустить курок. Я чувствовала превосходство Конрада над этим кичливым и гнусным человеком. Я чувствовала, что правда на стороне Конрада, а не того, другого.
Однако это продолжалось недолго. За несколько минут «официальная процедура» закончилась. Конраду заломили руки за спину и вытолкали его за дверь. Все произошло быстро, потому что он не сопротивлялся. Он ничему не удивлялся, как бы подчиняясь насилию. Он не считал это законным, однако за свою правду готов был постоять.
Повернув голову, Конрад бросил мне дружеский, ободряющий взгляд, как будто что-то хотел сказать, но не смог. Шпик ударил его в спину и грубо толкнул вперед. Я вскрикнула, ноги мои подкосились, и тогда я почувствовала, как чья-то рука пытается обхватить меня. Чьи-то похотливые глаза сверлили меня, унижали, оскверняли.
Собрав все силы, я оттолкнула шпика:
— Оставьте меня! Убирайтесь!
— Но-но, пташечка, не слишком резво!
— Уходите сейчас же или я позову на помощь!
— Молчать, а не то арестую!
Я закричала, но прежде чем кто-то успел прийти, он выскользнул, как побитая собака.
Я закрылась на ключ и, шатаясь, вернулась в комнату.
Казалось, все было опустошено, разрушено. Тут похозяйничали несправедливость и насилие. Бумаги разбросаны, постель раскидана. На полу грязь. Вокруг меня пусто. Больше не было Конрада. Его увели.
Я опустилась ничком на кровать и зарыдала.
В сердце кипела злоба, я готова была кусаться, царапаться, бить, уничтожать всех, кто ворвался в наш дом и разрушил наше счастье. «Вернется ли он? А если нет, что будет со мной?»
В ту ночь я не знала сна.
20
«…Правительство республики не может позволить, чтобы в нынешнее тяжелое военное время на государственных и частных предприятиях начали бастовать рабочие, которые трудятся в интересах обороны государства. От этого была бы польза только нашему внешнему врагу. Правительство предпримет все законные меры, чтобы устранить забастовку, которая ухудшает военную обстановку.
Во главе подстрекателей такой забастовки стоит Центральный совет профсоюзов Эстонии. Связь этого Совета с внешним врагом и денежная помощь, которую Совет получал от него, доказаны. Судебные органы республики уполномочены привлечь виновных к судебной ответственности».
Я читала и перечитывала это правительственное сообщение, которое было расклеено на всех углах, и никак не могла его понять. Я знала, что Центральный совет профсоюзов провел забастовку за повышение зарплаты, что Центральный совет никакой денежной помощи от «внешнего врага» не получал и что разговор об этом — провокация Мяяркасся или еще кого-то.
Начало и конец правительственного сообщения противоречили друг другу. В начале было совершенно правильно сказано, что рабочие шли на забастовку «под воздействием тяжелого материального положения», а в конце утверждалось совсем обратное, будто забастовку поддерживали «вражескими деньгами». Я понимала, что это провокация, и не могла поверить, что правительство официально размножило ее, но я видела эту фальшивку, отпечатанную черным по белому. Неловкое и смешанное чувство овладело мной, словно я школьница, которая стоит перед неразрешимой задачей. Наконец беспомощно махнула рукой и ушла.