Бурные аплодисменты были ответом на выступление Конрада. И съезд, полный решимости и подъема, продолжал свою работу. Вооруженные сыщики и солдаты уже врывались в зал, когда какой-то товарищ, которого я не знала, вскочил с места, произнес короткую вдохновляющую речь и прочитал резолюцию о прекращении войны. Резолюция была принята единогласно.
Возгласами «Долой войну! Долой палачей народа!» и звуками «Интернационала» закончилась работа съезда. Она закончилась под штыками, потому что вооруженные шпики и солдаты ворвались в зал и приказали всем оставаться на местах. Я еще раз увидела своих врагов: Мяяркасся, бывшего председателя Центрального совета, Кусту Убалехта, которые приближались к нам, словно надменные победители. И увидела еще кого-то, о существовании которого я уже забыла: Теодора Веэма. Затем меня оттащили от Конрада, спокойствие которого ободряло меня, его объявили арестованным, и я потеряла сознание.
Я очнулась в каком-то пустом помещении, полулежа на скамейке. Надо мной склонилось широкое, сосредоточенное лицо Теодора Веэма.
— Что вы со мной сделали? Где я? — испуганно вскочив, крикнула я.
— Ничего плохого я вам не сделал, — успокоил Веэм и взял меня за руку. — Вы потеряли сознание, я вынес вас из этой суматохи, вот и все.
— Где Конрад? Пустите меня к нему!
Теодор Веэм покачал головой.
— По-моему, он больше никогда не вернется. Как я слышал, его вместе с другими вышлют в Россию.
— Почему? Что он сделал?
— Этого я точно не знаю, но думаю, что он выступил против существующих законов.
— И эти законы позволяют выслать его, оторвать от родины, семьи, от всего, что ему дорого? Нет, нет, это несправедливость и насилие, этого не должно быть. Конрад не преступник, чтобы с ним так обходиться. Он добрый человек, среди вас нет никого достойнее его. Где Конрад?
Теодор Веэм пожал плечами:
— Его здесь нет. И помочь вам я никак не могу. Закон есть закон, и все мы обязаны подчиняться ему.
— Нет, это уже не закон, вот что я скажу. Какой это закон, если он защищает лишь богатых и сильных и совсем не заботится о тех, у кого нет состояния или силы. Какой это закон, если он позволяет арестовывать рабочих и высылать их только за то, что они высказывают свои мысли и требуют мира.
Я не могла сдерживаться. Я залилась слезами и плакала как ребенок. Не хотелось плакать перед этим чужим человеком, но слезы катились сами, я не могла их остановить. Теодор Веэм пытался успокоить меня, но его слова лишь прибавляли горечи.
— Ах, и вы не лучше, чем все другие, которые досаждают нам! — наконец крикнула я. — Оставьте меня в покое и позвольте уйти!
Осторожно поддерживая за руку, он провел меня мимо дежурных офицеров.
— А теперь мне нужно уйти, — сказал он, когда мы дошли до первой скамейки на бульваре. — Но если вам когда-нибудь потребуется помощь — может случиться, что вы останетесь совсем одна, — смело обращайтесь ко мне. Я вас не забуду. Вы достойны лучшей жизни, чем та, которая выпала на вашу долю. До свидания.
Он долго и крепко жал мою руку, и у меня не было сил отдернуть ее. Беспредельная усталость наполнила все мое тело, голова болела, ни о чем не хотелось думать. Страшная пустота окружала меня, казалось, я проваливалась в бездонную пропасть.
Не было Конрада… Моя жизнь, мое счастье — ничего больше не было. Солнце не светило, не зеленели деревья, не двигались люди. Затуманенными глазами смотрела я на все. Пропал смысл существования. Зачем мне жить?
Не помню уже, как я провела эти несколько дней, после которых все выяснилось. А когда стало ясно, когда оправдались слухи, что семьдесят шесть делегатов съезда отправлены через фронт в Россию, а Конрада вместе с двадцатью четырьмя товарищами предательски расстреляли где-то за Изборском, меня словно оглушили. Было ощущение, будто по голове ударили чем-то тяжелым и тупым.
Лишь постепенно я стала отчетливо понимать, что произошло. И чем больше я об этом думала, тем сильнее поднимался во мне гнев против тех, по вине которых пали Конрад и двадцать четыре его товарища. Не хотелось верить, что правительство пошло на такое жестокое и подлое убийство, однако я вынуждена была верить: преступление свершилось. И мое чувство справедливости протестовало против правительства, которое осмеливается так расправляться со своими гражданами.