Битый час я простоял у стойки и пил. Потом почувствовал, как дерет в горле. Я вышел в туалет посмотреть на себя в зеркале. Мне хотелось понять, видно ли по моему лицу, что я тоскую и ревную. Боль перебралась повыше и поближе к выходу – она прилипла к нёбу. Мое лицо не выдавало меня, но то, что у меня сильно свело скулы, свидетельствовало о том, что я ревную. Когда я возвратился в зал, то почувствовал, что за мной наблюдают. Я стал в этом заведении тем, кто ждет женщину. Ревность превратилась в странную, ползающую по всему телу боль. Я все больше и больше занимался расползанием боли внутри меня и своими наблюдениями за этим процессом. Но потом я заметил, что за моим наблюдением над собой наблюдают и другие.
Через какое-то время я расплатился и отправился домой.
Возникает совершенно сумасшедшее смятение чувств, когда у обоих неожиданно раскрываются глаза и им становится ясно, что никакая они не пара. С этим смятением чувств провел я с Гудрун вторую половину субботы на городском пляже. Гудрун сидела рядом со мной на шерстяном пледе и мазала себя кремом. На ней было голубое бикини с рюшечками впереди. Юные девушки пользовались этим летом косметикой светло-розовых тонов и почти бесцветной губной помадой. Мне мешало, что вокруг меня одновременно говорило, смеялось и кричало так много людей. Я был единственный среди них, кто пришел сюда с книжкой. Целые семьи вытирались одним полотенцем и раскладывали его для просушки на солнце. Гудрун рассказывала, как она в семнадцать лет впервые побывала в Италии и как один итальянец пытался поцеловать ее. «Я защищалась, – сказала Гудрун, – тогда он дал мне свою фотографию и адрес и просил писать ему. А по дороге домой, в автобусе, – сказала Гудрун, – я принялась, как безумная, целовать его фотографию, ну не странно ли, да?!» Я осуждал про себя окружавших меня людей за то, что они читали не книги, а только одни иллюстрированные журналы. Я видел перед собой семейки, бессмысленно растрачивавшие время и энергию. Первым иллюстрированный журнал листал отец семейства, потом мамаша, за ними – их дочь, а уж последним – их малолетний сын. Через какое-то время все повторялось сначала. Было очень трудно спокойно лежать на пледе и не критиковать людей. Гудрун никогда не возражала против моих увлечений литературой, но то, что я читал и на пляже тоже, сильно рассердило ее. Она ушла купаться, а я остался читать. Впервые мне бросилось в глаза, что я готов использовать литературу как рычаг для расставания. Время от времени я разглядывал тополиный пух, разносимый ветром по лужайкам, или ос, летавших от одной картонной коробки с едой к другой. Чем дольше тянулось время, тем меньше слов произносили мы друг другу. Когда в шесть вечера Гудрун стряхнула с пледа хлебные крошки и песок, я знал, что между нами все кончено. Я, как обычно, проводил ее домой. На следующей неделе во вторник мы вместе сходили в обеденный перерыв в банк и ликвидировали нашу общую сберегательную книжку. После этого мы никогда больше не виделись.
5 глава
Уже к концу второй недели работы в газете мне стало ясно, что после окончания срока замещения редактора я не смогу себя больше представить только в роли ученика торгово-коммерческой фирмы. Хердеген был для меня тем, кого, как мне казалось, я знаю целую вечность. Он ежедневно писал в газету две-три статьи и одну-две заметки. Практически он писал целый день, временами на двух машинках сразу. Я предполагал, что и он работает по вечерам дома над романом. Он никогда ничего не говорил о писательском труде и вообще о литературе. Мне казалось, он живет очень замкнуто, в полупустой комнате и не терпит в ней никакого постороннего присутствия. Но я заблуждался. В среду около одиннадцати в редакцию вошла женщина с ребенком. Она была еще меньше ростом и еще более худая, чем он. Хердеген сказал: «Позвольте представить вам мою жену». Все в ней было узким, коротким и тоненьким. Фрау Хердеген передала своему мужу какие-то бумаги и села, посадив ребенка на колени, на стул для посетителей. Ее ноги не доставали до пола. И хотя фрау Хердеген была взрослой женщиной, болтающиеся ноги и ее превращали в ребенка. Сидящий на коленях малыш тянул руки к стоящей рядом машинке. Фрау Хердеген поднялась и придвинула стул поближе к машинке. Ребенок зашлепал ручонками по клавиатуре и что-то залепетал, разбрызгивая вместе со слюной невнятные слова. Родители млели от удовольствия. Они поочередно брали его на руки. Но ребенок хныкал и опять тянулся к машинке. В этот момент фройляйн Вебер открыла дверь и сказала:
– Господин Вайганд, к вам посетитель.
Через полминуты я был в кабинете и увидел, что меня ждет человек с бородой и портфелем. Он был такой же бледный, как и на прошлой неделе, с лицом словно из воска. Мгновенно я осознал, чем завораживало меня тогда послевоенное время: на лицах людей лежал ужас, с которым они не могли расстаться. И никто кругом не требовал от них, чтобы они стали радостными, успешными, веселыми, оптимистичными, вообще какими-нибудь другими. Из левого кармана его пиджака выглядывала ложка. Вероятно, этот человек питался в общественной столовой для бедных, но предпочитал пользоваться своей ложкой. Он начал жаловаться, что его прошение так до сих пор и не опубликовано. И поскольку мне не пришло в голову ничего лучшего, я заговорил о непредвиденных трудностях. Человек от этих слов необычайно развеселился и пришел в хорошее настроение.
– Вот видите, – сказал он, – теперь и вы тоже стали жертвой непредвиденных трудностей! Понимаете теперь, каково это!
Я смущенно кивнул.
– Я уже двадцать лет борюсь с непредвиденными трудностями, и все безуспешно, – сказал он.
– Да уж, – выдавил я из себя.
– В прошлые годы я даже писал петиции против этих самых трудностей, могу вам представить их!
– Ни в коем случае, – сказал я, – только не это, пожалуйста, не надо.
– Ясно, – сказал человек, – конечно, от трудностей таким путем, эхма, не отделаться.
– Видите ли, – начал я, но тут дверь открылась и вошел Хердеген с ребенком на руках. В тот же миг он обернулся, позвал свою жену, отдал ей ребенка, после чего приблизился к мужчине и грозно напустился на него:
– Я что вам сказал во время вашего прошлого визита?! Что?! Или вы уже забыли?! Каким образом вы вообще проникли сюда?
Мужчина в страхе поднялся.
– Прикажете указать вам на дверь? – сказал Хердеген, подступая к нему вплотную.
Мужчина прижал к себе портфель и дотронулся на мгновение (удивительный жест) кончиками пальцев до своей ложки в кармане, прежде чем засеменить мелкими шажками к двери.
– Если я еще хоть раз увижу вас здесь, я вызову полицию, – твердо заявил Хердеген, – надеюсь, на сей раз вы меня поняли?
Хердеген отступил на шаг и глядел, как мужчина открывает дверь. Он проследовал за ним в коридор и удостоверился, что тот спустился по лестнице и исчез. После этого Хердеген вернулся ко мне в кабинет и сказал:
– Это психопат. С такими людьми вы не должны связываться. Они приходят снова и снова и только крадут у нас время. Он шантажировал вас?
Я отрицательно покачал головой.
– Если он еще раз появится, гоните его в шею! – приказал Хердеген. – Вы сможете?
Я кивнул.
– Или позовите меня, – все еще сердился Хердеген, – тогда он и сам по себе испарится. Ужасно! У нас полгорода таких людей!
Я смотрел в стену.
– А теперь, пожалуйста, придите в себя и успокойтесь, – сказал Хердеген. – Вы сможете быть в двенадцать на открытии Итальянской недели?
– Да, – ответил я.
– Вот и хорошо, – произнес Хердеген и вышел из кабинета.
Я взял блокнот и шариковую ручку. Сейчас я отправлюсь в торговый дом Херти, а после обеда сяду писать два столбца про Итальянскую неделю. В кабинет вошел спортивный редактор Фельхауэр и принялся искать статью о соревнованиях по плаванию среди юниоров, про них сообщалось на прошлой неделе в отделе местной хроники. Фельхауэр имел обыкновение произносить какие-то смешные, звукоподражательные, лишенные смысла слова, и мне очень нравилось слушать их. Он часто расхаживал по коридору и вполголоса бормотал: чинги-чанги или опса-хопса. Или он садился на край письменного стола и говорил: чу-ки-чу-ка-ча-чулаки-буки. При этом Фельхауэр жил ужасной жизнью. Он был несчастлив в браке, его жена, другими словами, его семья жила в другом городе, до которого надо было полдня ехать. Каждую пятницу он уезжал после работы к жене и ребенку и каждый понедельник утром возвращался на работу в редакцию. До среды он отходил от ссор с женой. Его регулярные исчезновения в конце недели приводили к тому, что было невозможно дать ему редакционное задание на субботу – воскресенье. Коллеги, казалось, понимали всё и терпели, но это понимание и терпение было неискренним. Ему надо было выбирать одно из двух – или свой брак, или работу, об этом говорили почти в открытую. Он нашел статью про соревнования по плаванию. Шлёп-шляп, сказал он и смеясь вышел из кабинета.
Торговый дом Херти находился в двадцати минутах ходьбы от редакции. По дороге я увидел человека, который грозил всему дому сразу. Он стоял на улице и потрясал и размахивал кулаком левой руки, адресуя свои угрозы второму этажу. Но дом не реагировал на его угрозы. Все окна оставались закрытыми. Войдя в торговый дом, я подивился покою и красоте людей, ехавших друг мимо друга по эскалатору. В кафе-закусочной я принялся разглядывать пенсионеров, от нечего делать они отобедали в одиннадцать утра и теперь сидели в полупарализованном состоянии. У многих пожилых семейных пар был один кошелек на двоих. Жена держала портмоне при себе, но платить полагалось мужу. Я увидел, как одна женщина передавала мужу под столом кошелек. Но муж оказался неловким, и кошелек упал на пол. С досады женщина злобно уставилась в свою пустую тарелку. Неловкий муж ползал под столом, и лицо его было искажено болью – вся сцена так и просилась на пленку. Вскоре после этого я услышал знакомый мне голос. Я совершил ошибку, обернувшись на него. Голос принадлежал моему бывшему учителю географии. Учитель узнал меня, я узнал его тоже. Я надеялся, он не начнет с ходу спрашивать меня про южноамериканские страны Гондурас, Коста-Рика, Гватемала и Венесуэла, которые я вечно путал на его уроках. Меня охватила неприязненная нервозность, приведшая через несколько секунд к тому, что я начал обращаться про себя к учителю на «ты». Ты утратил право интересоваться моей жизнью, горячился я в сильном возбуждении. Я чуть не поднял кулак, как тот человек на улице, грозивший целому дому. Мы сконфуженно обменялись двумя-тремя взглядами, после чего учитель отвернулся.