Четыре часа спустя я ждал на бензоколонке в промышленной зоне города окончания рабочего дня Гудрун. Она была старше меня на три года и работала секретаршей в одном конструкторском бюро. Ее отец не вернулся с войны, они жили вдвоем с матерью в небольшой квартирке в полуподвальном помещении. И хотя мы недавно знали друг друга, У нас уже была общая сберкнижка, куда каждый из нас клал ежемесячно пятнадцать марок, за что нас хвалила мать Гудрун. Мы еще ни разу не спали вместе, но уже решили, что у нас будет двое детей – мальчик и девочка. Мы не хотели преждевременно рисковать. Не прошло и трех месяцев, как сестре Гудрун Катрин пришлось срочно выходить замуж. К такой «свадьбе с животом» (как выразилась Гудрун) мы не были готовы. Нас нисколько не пугало, что мы уже и мебельный магазин выбрали, где будем покупать через несколько лет обстановку. Но сначала, как неустанно повторяла Гудрун, я должен найти себе место ученика, причем как можно быстрее. Но вот дверь конструкторского бюро отворилась и вышла Гудрун. Я смотрел, как она шла ко мне и при этом немного смущалась. Она была хрупкой брюнеткой. Едва оказавшись рядом, она тут же спросила, чем я сегодня занимался. Я умолчал, что два часа просидел в кафе «Хильда», мне не хотелось прослыть в ее глазах бездельником. Вместо этого я выдал ей очередную порцию своей бесконечно длинной и путаной лекции, начавшейся сегодня с истории об огромном деревянном ящике, в котором Томас Вулф[2] хранил рукопись романа «О времени и о реке». Я красочно и подробно описал ей, какую гигантскую работу проделал редактор Вулфа Максвелл Эвартс Перкинс, чтобы сделать из этой бесконечной писанины читабельный роман. От Томаса Вулфа я перешел к четырем псевдонимам Курта Тухольского и к тому, как он в состоянии депрессии покончил с собой в Швеции. От Швеции было совсем недалеко до норвежца Кнута Гамсуна и его нищенской жизни голодающего литератора в Кристиании, чему он положил конец, бежав в Чикаго. Последним писателем из всех, кого я перебрал за сегодняшний день, был Кафка. Я говорил и говорил про его родной город Прагу, хотя сам знал про него только по книгам. Мое незнание лишь подстегивало мое воображение. Я так увлеченно рассказывал о Франце Кафке, словно был знаком с ним лично и каждый день узнавал что-нибудь новенькое о его жизни. Отчасти так оно и было. В это время я читал о нем все, как и все его произведения, какие только мог купить, и тут же сообщал об этом Гудрун. Я шел и время от времени поглядывал на нее, улыбаясь ей, нет я просто проверял, слушает она меня или я ей уже до смерти надоел. Тем не менее моя сегодняшняя лекция закончилась только перед самым ее домом. Я вошел с Гудрун в подъезд и страстно поцеловал ее, поскольку мы думали, что страстные поцелуи и есть доказательство нашей любви и гарантия нашего будущего. В действительности я ничего не ощущал и подозревал, что, целуя Гудрун, словно целую воздух, а ее тут как будто и нет, и благодарил в душе Франца Кафку за то, что он снова меня разогрел.
Уже через неделю мать снова представляла меня в разных отделах кадров. Во вторник мы ходили в кондитерский магазин, в среду на шинный завод, а в четверг – в пивоварню. Было совершенно ясно, что не имеет никакого значения, какую профессию я получу и какая фирма возьмет меня в ученики. Близилось Рождество, а мне по-прежнему нигде и ничего не светило, никто не хотел брать меня и чему-то обучать. В те времена я еще с удовольствием рисовал и любил чертить. Поэтому мать таскала меня по разным мастерским, выполнявшим графические работы, и маленьким рекламным агентствам. Она верила, что там смогут сделать из меня художника. Эта наивность трогает меня еще и сегодня. И хотя мать почти всегда была занята исключительно своими жизненными передрягами, я ощущал в ее Душевном стремлении развить мои способности нежность и теплоту. К сожалению, и в мастерских графиков, и в рекламных агентствах я ни на кого не произвел хорошего впечатления. Правда, в рекламном ателье SIGNUM меня чуть было не приняли на работу. Шеф неожиданно заинтересовался моими карандашными рисунками, и я также неожиданно выразил готовность сказать несколько слов о назначении этих рисунков и возможности их использования в рекламных целях. Этим я обратил внимание шефа на себя. Но потом шеф сделал роковую ошибку. Рассматривая мои рисунки, он открыл бутылку готового какао, выпил ее наполовину одним залпом и поставил на свой рабочий стол. Меня тут же затошнило при виде этой полупустой бутылки, где по внутренней стенке сползали коричневые разводы. Мне никак не удавалось не замечать этого. Напротив, я неотрывно следил, как отдельные капли образовывали ручейки и стекали вниз, и опять умолк. Я даже не заметил, как шеф задал мне еще несколько вопросов. Было ясно, что после того, что произошло, я не останусь и в этом месте. Тем не менее по дороге домой между мной и матерью неожиданно случилось нечто вроде сердечного сближения. Два месяца назад я дал ей почитать письмо Кафки к отцу. Все это время она молчала и не говорила ни слова, и вот сейчас, в трамвае, вдруг сказала: всё, что пишет юный господин Кафка, чистая правда, слово в слово. И стала рассказывать про своего отца и братьев, а под конец и про мужа. Больше всего меня тронули ее слова «юный господин Кафка». Это звучало так, словно Кафка вовсе и не умер, а напротив, мы его частенько видим, потому что юный господин Кафка живет с нами в одном доме. И вот теперь мы сидим вдвоем в этом трамвае, едем домой и, возможно, снова повстречаем в подъезде нашего потрясающего соседа Кафку. Мать охотно включилась в игру, которую я не замедлил выдумать.
– А ты пригласишь господина Кафку, если мы случайно встретим его в подъезде, к нам пообедать?
– А он что, голоден? – спросила она.
– Думаю, да, – ответил я, – он ведь работает в страховом агентстве и получает немного.
– И ты считаешь, парочка оладий его вполне устроит?
– А почему же нет? – удивился я.
– Ну тогда пожалуйста, я не против, – сказала она и засмеялась.
Только в середине февраля ей удалось пристроить меня в одну торгово-коммерческую фирму, занимавшуюся обучением кадров в процессе работы. Через полтора месяца, 1 апреля, я переступил порог транспортно-экспедиторской конторы этой фирмы. Теперь в будни ежедневно с 8.00 до 17.00 я должен был работать, а по субботам с 8.00 до 13–00. Я сидел с шестью сотрудниками в одном большом помещении, называвшемся складским отделом. Одна из коллег, фрау Зибенхар, женщина примерно тридцати лет, объяснила мне, что я должен делать. Когда звонил телефон, это означало, что кто-то заказывает товар: либо телевизор, либо радиолу, либо холодильник. В мои обязанности входило выписать накладную, чтобы товар выдали со склада. После выдачи товара мне предписывалось заглянуть в таблицу расценок и напечатать на машинке счет. Инструкция продолжалась примерно десять минут, после чего можно было считать, что обучение в этом отделе закончено и я полностью посвящен в тайны работы складского отдела. Самым неприятным было то, что вокруг меня постоянно находилось полдюжины наблюдателей. Я понимал, что не смогу морочить им голову. При этом, однако, не испытывал особых волнений: я делал свою работу, попеременно пребывая то в очень благостном настроении, то не очень, и все время пытался внушить себе, что пока у меня нет возможности вырваться из атмосферы, царившей в этом отделе. Когда мне приходила в голову какая-нибудь мысль, я тотчас ее записывал. Так, например, однажды я сел за свой стол и написал: «По тому, что с нами случается, судить о нас нельзя». Эта фраза произвела на меня неизгладимое впечатление, но через некоторое время я заметил, что опять не знаю, хороша ли эта фраза, правдива ли или просто любопытна. К концу рабочего дня я все же осознал, что фраза делила суждение о моем теперешнем положении на две части: с одной стороны, констатировала ситуацию, убежать от которой пока возможности не было; с другой – торжествовала по поводу этой невозможности вырваться отсюда. По дороге домой я испытал внутренний комфорт от собственного умения мыслить. Постепенно я приучил себя сидеть в обеденный перерыв за столом с неубранной посудой и ждать, пока никто не помешал, а вдруг меня посетят новые мысли. Но вокруг все же было слишком много хождений и шума. Кроме меня, взяли еще пятерых учеников, среди них была одна девушка. Эти пятеро скользили тенями между столами со своими подносами, не решаясь подсесть ни к фрау Зибенхар, ни к господину Бремайеру К сожалению, я мало о чем мог бы поговорить с ними. Они были еще совсем юными, и у них не было никаких тайных планов или замыслов, за исключением Ансельма Маркара. Ему было уже почти двадцать, и он невольно обращал на себя внимание нервозными судорожными телодвижениями. Ансельм был единственным, кто сначала разгадал мою тактику уединения в столовой (самозащита под видом неубранной посуды со стола), а потом просто ее проигнорировал. Он взял и подсел ко мне за стол, где посуда громоздилась горой, и мы стали вместе смеяться над строчками в меню СТАНДАРТНЫЙ ОБЕД I и СТАНДАРТНЫЙ ОБЕД II. Стандартным обедом под № 1 был, как правило, шницель с жареной картошкой и салатом, а стандартный обед № 2 означал чечевичный суп, овощное блюдо или салат с яйцом. Мы дурачились, спрашивая друг друга, а может, есть еще и стандартная женщина, или стандартные подштанники, или стандартный кусок мыла? Я узнал, что Ансельм два вечера в неделю посещает школу актерского искусства. До заключительного экзамена ему нужно ходить туда на занятия еще по меньшей мере два года. Он, так же как и я, стал учеником из-за стесненных жизненных обстоятельств. Наш смех привлек внимание еще одного ученика, Петера Зёммеринга. Возможно, он подумал, что мы рассказываем друг другу анекдоты. Он тут же принялся носить грязную посуду с нашего стола в раздаточную. Мы с Ансельмом обдумывали, помешать ему или нет, но как-то не хотелось быть понятыми неправильно. Поэтому мы сидели и смотрели с глупыми лицами, как Зёммеринг ходка за ходкой разрушает нашу баррикаду. Затем он склонился над своим стандартным обедом № 1 и выжидательно посмотрел на нас. Но сам Петер Зёммеринг анекдотов рассказывать не стал, а тут же начал возмущаться по поводу тупых ножей.
2
Вулф Томас Клейтон (1900–1938) – американский писатель: автор многих романов, в том числе «О времени и о реке» (1935)