В это же самое время мне удалось установить контакт с редакцией газеты «Тагесанцайгер», теперь уже давно не существующей. Я потому выражаюсь столь витиевато, что уже подзабыл, каким образом конкретно мне удалось это сделать. Возможно, я пришел туда и показал редакторам несколько своих текстов. А может, я послал их по почте, а потом через какое-то время позвонил. Но в памяти всегда всплывают те пять минут, которые я никогда не забывал и не забуду. Они связаны с редактором отдела местной хроники, который Действительно занялся мною по-настоящему. Это был задерганный молодой человек с бледным лицом и быстрыми движениями. Я не сказал ему, что работаю учеником, да его это и не интересовало. Пока он говорил со мной, он одновременно печатал что-то на машинке, и это произвело на меня сильнейшее впечатление. Он даже не хотел знать, пробовал ли я себя когда-нибудь в журналистике. Возможно, он видел, что я ни о чем не имею ни малейшего представления. Я уже склонялся к тому, чтобы считать свой визит к нему полной неудачей, как вдруг он задал мне еще один вопрос. Он ткнул пальцем в маленькую заметку, полную иронии и сарказма, опубликованную в «Симплициссимусе», и спросил, сколько времени уходит у меня на написание такого текста.
– С момента, когда мне становится ясно, с чего я должен начать и чем закончить, не больше двух часов.
Очевидно, этот ответ содержал главную для него информацию. Хердегену (так звали редактора) нужен был помощник, умеющий работать быстро. Еще через три минуты он дал мне «срок», что означало, он поручает мне посетить по заданию редакции одно мероприятие и написать об этом короткую заметку к оговоренному сроку. Полторы машинописные страницы, не больше. Готовый текст должен был лежать у него на столе в полдень следующего дня.
После этого разговора я стал журналистом, пока что только два раза в неделю. Моим первым редакционным заданием был репортаж о докладе с показом слайдов на тему норвежских фьордов. Доклады про чужие страны да еще со слайдами были тогда очень популярны, зал городского стадиона был переполнен. Огромное количество слушателей внушало мне страх. Впереди, совсем рядом с кафедрой докладчика, поставили специальный стол для дам и господ журналистов из местной прессы, докладчик особо поприветствовал прессу. Я был чрезвычайно возбужден и очень много чего записывал. Мне было ясно, что я не смогу написать завтра утром в экспедиторской конторе заметку. Придя около одиннадцати часов вечера домой, я сел за кухонный стол и начал печатать на машинке. Работая, я слышал храп отца и стоны матери. Один раз мать вышла на кухню в ночной рубашке и запила полстаканом воды две таблетки. Она улыбнулась мне, но ни о чем не спросила. Около двух часов ночи текст был готов. В обеденный перерыв следующего дня я принес его в редакцию газеты. Хердеген прочитал написанное и после короткого обдумывания дал мне новый «срок». Из этого я заключил, что мой первый репортаж принят. Действительно, на другой день он появился в «Тагесанцайгер». Только много лет спустя я подивился легкости происшедшего. Как это было тогда просто и одновременно как здорово взять и постучать в редакционную дверь и уже через пять минут получить работу.
С этого момента я стал вести двойную жизнь. Днем я был учеником торгово-коммерческой фирмы, вечером – репортером. И хотя хождение в учениках принимало иногда неприятные формы, моя жизнь неожиданно заполнилась до отказа, став временами беспокойной и полной тайн. Через два месяца прояснилось, почему меня взяли на работу, несмотря на неудовлетворительные оценки. Экспедиция вечно испытывала нехватку грузчиков и вторых водителей. Поэтому брали молодых крепких ребят, которых можно было использовать в транспортном хозяйстве и на складе. Прокурист, отвечавший за мое обучение, оборудовал свой стол электрическим звонком. Он нажимал кнопку звонка, и, когда раздавался сигнал, я должен был являться к нему. Звонок удручал меня, но я был против этого бессилен. То есть чтобы совсем, это, конечно, нет. Очень часто, входя к нему в комнату, я тихо говорил себе: ну погоди, придет время, и я напишу про тебя. Эта невысказанная угроза успокаивала меня. Однажды прокурист заявил, я должен освоить также обращение с тележкой, перевозящей грузы. Этой несложной фразой он превращал меня в чернорабочего. Когда не хватало людей, я разгружал теперь железнодорожные вагоны или укладывал картонные коробки (с огромными телевизорами внутри) на погрузочные платформы больших грузовиков. Все это якобы входило в программу обучения. Я подчинялся, потому что не хотел снова увидеть своих родителей с беспомощными лицами. К счастью, я был еще и репортером. Об этом я все чаще думал днем, когда меня нещадно эксплуатировали. Но, по правде говоря, мне нравилась такая двойственность моей жизни. Из биографий многих писателей я знал, что большинство из них начинали свой путь журналистами. Поэтому я воображал себе, что следую по их стопам, даже если и пишу в отдел местной хроники всего лишь про смешные или неприятные случаи в нашем городе. Возможно, всех этих писателей роднило то, что в годы их жалкого существования, пришедшиеся на начало творческого пути, образовался некий тонкий плодоносный слой, питавший их впоследствии всю жизнь. Не прошло и двух недель, как я научился ценить образ жизни чернорабочего, при условии, конечно, временности этого явления. По крайней мере, я избавился от настороженных взглядов конторских служащих. Грузчики, конечно, тоже наблюдали за мной, но их взгляды были мне безразличны, а кроме того, всегда оставались для меня без последствий. Новая ситуация представлялась мне уже оправданной хотя бы потому, что позволяла вести наблюдения самому. Особенно меня привлекала непонятная мне жизнь грузчиков. Похоже, они и не пытались побороть свою беспросветную глупость, обрекавшую их на существование полутрупов. Как только бригада (четверо грузчиков с тачками и один старший рабочий) разгрузит несколько вагонов, грузчикам разрешалось найти какой-нибудь закуток и немного передохнуть. Я ложился на крышку огромного ящика и наблюдал за перемещениями пыли. Едва солнечный луч переставал освещать пылевой столб, как маленькие пылинки тут же гасли, словно потухшие звездочки. И заново ярко вспыхивали, едва другой солнечный луч подхватывал их. Недалеко от меня ученик Дитер Обергфель и девушка-ученица Анита Винневиссер возлежали на мягких мешках с торфом, которые следовало потом доставить в то самое садоводство, где мною пренебрегли в роли ученика. Дитер и Анита целовались и курили, не замечая, что я лежу поблизости (к тому же выше их) и наблюдаю за ними. Вытянув руку с сигаретой в сторону, они выдыхали остатки дыма друг другу в рот. Анита Винневиссер открыто кривилась, так ей было неприятно, но она не знала, как избавиться от этого, не жертвуя поцелуями. Абсолютно безрадостное впечатление оставлял один пожилой грузчик, сидевший с бутылкой пива на бетонном цоколе. Он соскреб ногтями этикетку с бутылки и теперь разглядывал маленькую горстку обрывков бумаги, лежавшую рядом.