Каннон — богиня милосердия. Я солгал насчет своего сна, но я надеялся, что эта серебристая статуя окажется волшебной и обладает силой, которая могла бы исцелить мое горе и позволить мне вернуться в мире и согласии с самим собой.
Но ничего не произошло. Ничего не изменилось. Нет никакого милосердия, нет волшебства. Я все тот же Кая-но Йошифуджи.
Священнослужитель застал меня стоящим на коленях с закрытыми глазами, борющимся с приступами тошноты и подступающими слезами, — но я притворился, что молюсь. Возможно, так оно и было.
20. Дневник Кицунэ
Когда мне стало лучше, я стала наблюдать за Шикуджо. Она была человеком, она любила Йошифуджи. Она должна понимать.
Большую часть времени она проводила в своих комнатах, темных и прохладных. Только глаза лисы могли увидеть ее там, в кромешной темноте ее комнат.
Шикуджо была очень красива, элегантна и грациозна. Ее голос был низкий и красивый: сладкий (особенно по сравнению с голосом ее главной служанки, которая каркала как ворона). Одетая в простые шелковые платья желтого и синего цвета, она лежала у столика для письма и обмахивалась цветным веером. Ее служанки приносили ей попить и подносы с едой. Но она не ела. Даже в такую жару она и ее служанки носили так много платьев, что иногда мне было трудно различить, какая куча шелка была женщиной, а какая — просто сваленной на сундук одеждой.
Они играли в какие-то странные детские игры: прыгали и бегали; рисовали и писали; вели бесконечные разговоры; шили себе платья; ездили в монастыри в крытых пальмовыми ветками колясках, чтобы послушать сутры. Иногда они играли с одним из котят черно-белой кошки или с ребенком служанки.
Мне было понятно, что все эти занятия нужны лишь для того, чтобы хоть как-то убить время до возвращения Йошифуджи. Казалось, ее жизнь полна мрака, и ожиданий, и робких надежд. Что ей еще оставалось делать? Я знала, что единственным смыслом ее жизни был Йошифуджи, как, впрочем, и моей.
Часто она писала что-то на маленьком столике на бледно-серой бумаге, скрепленной красными лентами в тетрадь.
Я многое поняла после того, как нашла бумаги Йошифуджи на веранде. Риск оправдывал себя. Когда вечерами она уходила с веранды в комнаты, Йошифуджи редко возвращалась — я знала это — к тому же без толпы своих шуршащих платьями и галдящих служанок, которые спугнули бы и стаю ворон. Я не могла устоять.
Она оставила свои тетради — раскрытые, они лежали на низком столике для письма из красного дерева с ножками в форме кошачьих лап. Она писала тонкой кистью, ее иероглифы получались резкими, угловатыми и запутанными, как отпечатки следов птиц в грязи.
«Сегодня я видела, как последняя малиновка вылетела из гнезда на красном клене. Так проходит молодость!»
Я перевернула страницу носом. «Как ужасно быть покинутой мужем! Еще более ужасно оттого, что он даже не попрощался перед отъездом».
Следующая страница: «Я вспомнила…» И запись обрывалась, как будто она забыла, что хотела написать.
Я услышала шум в комнатах. Какая-то женщина, проснувшись, громко вздохнула. Я спрыгнула с веранды и убежала в нору.
21. Дневник Шикуджо
Однажды ночью было жарко, и я плохо спала. Мне приснился страшный сон. Каким-то образом я очутилась в нашем большом саду на одном из мостиков. Мужчина — или лис? — о котором мне часто снятся беспокойные сны, стоял рядом со мной. Он был намного старше, чем когда я видела его в последний раз. Его волосы были седыми, но он по-прежнему держался прямо и элегантно, одетый в шелковое платье, бледное в свете луны. Не говоря ни слова, он кивнул. Поскольку это был лишь сон, я кивнула ему в ответ, не скрывая своего лица и ничуть этого не стесняясь.
В руке он держал наполовину съеденную мышь. «Это та мышь, которую мне принес мой сын вчера», — подумала я. Я протянула руку и взяла ее, но вместо мертвой холодной плоти почувствовала на своих пальцах шершавую серую бумагу. Иероглифы были острыми, как усы. Я не думаю, что это было стихотворение.
— Я не понимаю, — наконец сказала я, но я не помню, чтобы мои губы шевелились.
— Я и не ждал, что ты поймешь, — сказал он. — Но тем не менее.
— Чего вы хотите? — спросила я, вспоминая о переброшенных через мою ширму хакама-штанах и о стихотворении или не-стихотворении, которое он мне прошептал.