Я пожал плечами:
— Прачки их отстирают.
— Пятна от травы? — спросил он с сомнением. Не желая выслушивать очередную лекцию, я жестами заставил его вернуться к работе. Но я все же переоделся, повинуясь смутным воспоминаниям о старой женщине из моего детства.
Дом полон света и шума. Все три комнаты моего крыла освещены масляными лампами. Человек скребет пол веранды тростниковой щеткой. Угольки тлеют в железной печке. Пахнет сандалом. Ветер раздувает тлеющие угли; тонкий дымок поднимается вверх, к деревянным стропилам, и просачивается через треугольные отверстия в карнизе. Порванные ширмы и сломанные решетчатые панели, которые я увидел, как только приехал, теперь заменены новыми, взятыми из соседних зданий. Так я думаю. Ведь невозможно за час сделать новую хорошую ширму, не говоря уже о том, чтобы обнести стеной всю комнату.
Единственная разница между этой комнатой и комнатами там, в столице, не в прибавившихся сундуках с одеждой, не в столике для письма, а каком-то странном запахе. Он кажется очень знакомым, но я никак не могу вспомнить его: немного кисловатый, едкий и дикий.
Я один, хотя дюжина слуг тут же прибежит, стоит мне крикнуть. За исключением этого странного неуловимого запаха, мои комнаты приведены в порядок и выглядят не хуже, чем в столице. Полтора месяца назад мне было жаль покидать город. Почему же теперь этот идеальный порядок раздражает меня?
— Мой господин! — Служанка стоит на пороге.
— Да?
— Могу я?.. — В одной руке она держит длинную палку с кусками хлопчатобумажной ткани на конце. Длинный рукав, за которым она прятала свое лицо, соблюдая правила приличия, пыльный и увешанной паутиной. — Я не смогла дотянуться до паутины, чтобы убрать ее, поэтому я сделала это. — Она потрясла палкой.
Над моей головой висела огромная паутина, с одной стороны серебристая от проникающего через отверстия в крыше вечернего света, с другой — золотая от света ламп в комнате. Паук, который сплел такую паутину, должен быть просто огромным.
— Пусть останется.
— Господин? — от удивления она забыла прикрыть лицо: молодое, простоватое. — Но паук…
— Он здесь живет намного дольше, чем я. Какое право я имею его выгонять?
— А как же детеныши! — спрашивает она.
Я почувствовал внезапную боль, подумав о своем сыне, ползающем по этой паутине.
— Я их не видел. Только паучиха. И я.
Я уверен, что служанка хочет мне возразить, но, к счастью, это невозможно. Чтобы переменить тему, я говорю:
— Что за странный запах здесь?
— Мне так жаль, мой господин. Мы думаем, что в ваше отсутствие здесь были какие-то дикие животные.
Мне сразу стал понятен запах.
— И они мочились в этой комнате?
— Мне очень жаль, но это так. Сейчас здесь все чисто. Запах уже не такой сильный, как был. К завтрашнему дню мы постараемся его вывести совсем. Может, вы поспите сегодня в другой пристройке?
Я рассмеялся.
8. Дневник Шикуджо
В первую же ночь в нашем новом старом доме я получила записку от мужа, написанную на одном из мягких цветных листочков бумаги, которые он хранит у себя в рукаве обернутыми вокруг мокрого прутика.
Я не могла найти сундучок с письменными принадлежностями, поэтому пришлось воспользоваться сундучком одной из моих служанок. Наконец я нашла длинный тонкий листок бледно-серебристого цвета. Прикрепив к нему утиное перо и небольшой длины черный шнур, я написала:
9. Дневник Кая-но Йошифуджи
Интересно, о чем она думает, когда пишет такие стихи? Эротический подтекст моей мягкой розовой бумаги, на которой я написал послание, намеки на ткань, которой пропитывают влагу страсти. Это не могло ускользнуть от ее внимания. Она же прислала мне свой стих на бумаге, твердой и грубой, как слюда.
Что она хочет этим сказать? Что ей не нравится здесь? Или то, что она не хочет прерывать свое уединение и делает это так же неохотно, как и утки, которых пришлось согнать с их насиженного гнезда? Иногда она меня удивляет.
До сих пор идет дождь, такой мягкий и тихий, как плач поэта. Воздух влажный, пар от моего дыхания клубится как дым. Хотя крытые переходы и защищают от дождя, холодный ветер продувает многослойные платья и леденит ступни в деревянных башмаках.