Русская «сказка» рано сплелась в воображении Дэвида с вольготной жизнью среди полей и лугов, окружавших родительский дом в Кёрне. Все биографы отмечают тягу семейства Гарнеттов к лесному уединению. Их сравнивают с первыми переселенцами в Америке. Называют «колонистами», «пионерами». Все они в той или иной степени опираются на воспоминания Дэвида: «Ни во времена Джордж Элиот, ни тем более Джейн Остин никто и не вздумал бы построить дом в полумиле от проезжей дороги, куда добраться можно лишь на двуколке по лесному бездорожью. До ближайшей деревни далеко, и вокруг ни души… Зато простор, тишина и лес кругом — это сторицей восполняло любые житейские неудобства. Строя дом, мои родители, наверно, ощущали себя переселенцами Нового Света. Они и впрямь были первопроходцами, в том смысле, что их совсем не радовала жизнь в людском муравейнике. Убежден, что они решили поселиться в таком укромном месте потому, что на дух не принимали викторианскую Табель о Рангах и не желали ей соответствовать». Еще их называли «лесными жителями», и вот эта сторона существования оказалась едва ли не главной для творческого становления Дэвида. Чувство близости к природе укрепилось в нем с раннего детства. «Он рос очень наблюдательным, — писал много лет спусти его сын Ричард, — и, сказать по правде, настоящее образование он получил, наблюдая за растениями и живностью в округе Чарт-Вудс. Его никто не стеснял, он жил на природе и к семи годам знал каждый камешек, каждую травинку: «Я помнил (отмечал писатель) каждое дерево, каждый поворот тропинки. Они и сейчас стоят передо мной, как живые. Я точно помню, где рос лесок, — потом его срубили. Помню камни и коряги на тропинке, — нынче ее уже нет, то ли забросили, то ли расчистили». В отличие от родителей, он стал заправским деревенским жителем, а по опыту и наклонностям — прирожденным натуралистом».
И все же в кораблики с шестилетним Дэвидом играл не кто-нибудь, а Джозеф Конрад, и товарищами его по детским играм были жившие одно время неподалеку дети Форда Мэдокса Форда. Понятно, что родителей Дэвида рано начал беспокоить вопрос о том, какое образование и где он получит. Мать давала ему уроки уже в три года, а в 1897 году пятилетнего Дэвида решили отдать в местную школу Лимпсфилд. Однако стечение обстоятельств (неожиданный уход из школы талантливой учительницы, на которую рассчитывали; стесненные материальные обстоятельства) не позволило Дэвиду там закрепиться. В основном он учился дома, под руководством матери и знакомого учителя Карла Хита. Правда, иногда домашнее обучение прерывалось, и Дэвида на полгода отправляли приходящим учеником в местную школу в Уэстерхеме. Так что в целом регулярного образования он не получил. Зато возможные пробелы в знаниях с лихвой восполнял очень редкий для английского мальчика тех лет опыт жизни на природе и путешествия по экзотическим странам.
Во многом благодаря поездке в Россию, о которой он мечтал, которую представлял в воображении по рассказам матери и которую увидел в двенадцать лет, Дэвид рано стал зрелым и самостоятельным. Чего стоят его воспоминания о деревенских пастухах — подростках, с которыми он часто сидел у костра, пока гостил с матерью у Эртелей в Тамбовской губернии летом 1904 года: «…Я очень быстро научился ездить верхом, и спустя несколько дней мне разрешили выезжать одному, без сопровождающих. Вскоре я обнаружил, что в миле от дома мальчики моего возраста пасут табуны лошадей… Все утро пастухи медленно объезжали пастбища, а к полудню кто-то один разводил костер и готовил еду… Когда обед был готов, «повар» начинал махать руками и кричать, созывая остальных. Те подъезжали, соскакивали, точнее, соскальзывали со спин своих жеребцов, привязывали их к ивам возле костра. Потом становились кружком, крестились, и, прежде чем снять деревянные ложки с бечевок, которыми подвязывали рубахи, они шепотом молились, опустив головы. Потом принимались за еду. Я сразу с ними подружился, помогал повару разводить костер, мешал кашу в котелке и так же, как они, крестился и лишь затем начинал есть. Поначалу меня ждали домой к обеду, но потом мне разрешили трапезничать вместе с крестьянскими ребятишками. Я иногда носил им немного сливочного или растительного масла — в кашу. Но сами они меня об этом никогда не просили и не рассчитывали, что я что-нибудь им принесу — так сказать, с барского стола. Я понял, что среди крестьян на Великой Руси коммунизм «по Христу» бытовал задолго до того, как в ней начался жестокий коммунистический фарс «по Марксу». Помню, несколько раз случалось так, что мимо нашего костра шел путник, и всякий раз кто-то из деревенских ребят вставал и приглашал его к костру… У них у всех под косоворотками на шее были кресты… Ребята постарше носили лапти (обувь, сплетенную из ивовой коры), перевязанные крест-накрест бечевкой или куском холстины. Ребятишки помладше бегали босыми… Это они научили меня наивному христианству — вере трогательной и прекрасной, какой никогда после я нигде не встречал».