Александр Астраханцев
Женщина на проселочной дороге
О Женщине (с большой буквы) много написано, есть прекрасные образы ее и в мировой, и в русской литературе, однако у каждого свое представление о ней.
Когда я думаю о Женщине, мне вспоминается почему-то случайная попутчица на проселочной дороге много лет назад. И видел-то я ее не больше пятнадцати минут.
Ехали мы тогда втроем: шофер, главный агроном района (так, кажется) и я; я приехал на так называемые «встречи с читателями», и меня свели с этим агрономом, чтоб прихватил с собой в дальний совхоз.
Пожилой и грузный агроном сидел впереди, рядом с шофером и, как только выехали, стал расспрашивать меня о литературных новостях; оказывается, он регулярно почитывал журнальную публицистику, неплохо ориентировался в текущей литературе и имел на все собственный, довольно критический взгляд — жаль только, быстро задремал. А перед указателем сворота к какому-то селу (помнится, к Творогову) встрепенулся и сказал шоферу:
— Давай-ка, Гена, завернем ненадолго, — и, повернувшись ко мне, пояснил: — Мое родное село.
Свернули с асфальта на гравийный проселок с выбоинами и лужами. Я сидел сзади и поглядывал в окошки тряского газика; сначала вдоль дороги тянулась сочная после дождей зелень пшеничных и картофельных полей, потом въехали в поле цветущего рыжика — будто в желтое пламя, разлившееся до дальних зеленых холмов вокруг, плывущих за нами в прозрачном мареве, и накрытое голубым небом сверху; от обжигающей желтизны поля небо казалось еще голубей, холодней и глубже.
Красота!.. Ее надо было воспринимать только молча, и, слава Богу, мои попутчики, погрузившись в это желто-зелено-голубое сияние, тоже молчали.
Впереди на пустом проселке замаячила одинокая женская фигура с ношей в руках; когда до нее осталось метров двести, женщина оглянулась и перешла на обочину.
— Слушай, это же Елена! — неожиданно сказал агроном шоферу. — Она утром была у меня с отчетом! Вот дуреха — прется пешком!.. Давай-ка захватим.
— Да ну ее, дойдет, — угрюмо отозвался шофер; это было первое, что он произнес за дорогу. — Бабу сажать — верняк никуда не уедем!
— Давай-давай, не упрямься, уедем, — спокойно, но твердо приказал агроном.
Шофер нехотя подчинился — притормозил, поравнявшись с женщиной.
Она стояла на обочине, равнодушно дожидаясь, пока мы проедем: я хорошо видел ее сквозь окошко, словно в рамочке за стеклом — статную женщину в легком расклешенном платье в мелкий цветочек. Она была босиком, а обе ее руки — предельно заняты: в одной — пузатая сумка, причем вместе с сумкой в руке она держала еще и длинный, хвостатый букет из ромашек, колокольчиков, розовых полевых лилий и иван-чая, а в другой — босоножки, и еще плащ на локте.
— Садись! — приоткрыв дверцу, крикнул шофер.
Женщина обернулась на простецкое это приглашение, узнала, видимо, и шофера, и агронома и приветливо улыбнулась им. Взгляд ее зорко скользнул и по моему, совершенно незнакомому ей лицу.
— Спасибо, дойду! — отозвалась она бодро. — Езжайте! Странная какая: тащит столько ноши, ноги, наверное, стерла — и отказывается ехать!.. В ней была какая-то нестандартность, несводимость в одно целое деталей. Я всмотрелся в ее лицо, затененное густыми волосами — волосы закрывали лоб, щеки, бежали по плечам, и все же бросалось в глаза — или, может, только угадывалось? — что она очень красива.
То была не смазливость, не холодная фотомодельная красивость, и не законченная, классическая ясность мадонны со старинного холста; пышная женственность ее сильного тела, чистый, ровный загар лица и рук, темные брови, сочные губы, прямой ровный нос, остренькие скулы — все это составляло здоровую, грубоватую красоту простой деревенской женщины, и все это освещено светом живых глаз, в которых приветливость и любопытство смешались с бликами солнца, неба и желтого поля.
— Что ж босиком-то, ноги бьешь? — пожалел ее агроном.
— Да-а… — нехотя махнула она рукой.
— Ну ты че, как девочка, ломаешься? — грубо выговорил ей шофер. — Тебя люди просят!
Улыбка на лице женщины пригасла, она глянула на шофера с укором, еще мгновение поколебалась, смущенная тем, что ее, действительно, ждут и что у нее босые ноги, на которые она глянула сокрушенно; затем решительно подошла и распахнула заднюю дверцу. Я подвинулся, и она шумно села, продолжая держать в руках и букет, и босоножки, и сразу заняла собою и вещами почти все сиденье, так что мне пришлось максимально ужаться. Машина тронулась.
— Здрасьте! — сказала она, хоть и не поворачивая головы, но приветливо.
Вместе с цветами — или просто вместе с собой? — она внесла запах поля и ощущение здоровья и радости; казалось, она радуется всему: лету, солнцу, цветам, попутчикам… Голос у нее был глубокий и сочный — я еще подумал: наверное, хорошо поет: и, будто в подтверждение этого, агроном повернулся ко мне и сказал:
— Это наша Елена, рекомендую, — он назвал ее фамилию. — Стихи сочиняет и песни. Не слыхал?
Я вежливо улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Ну как же! — слегка возмутился Юрий Андреевич. — Наша районная поэтесса! У нас все ее знают!
Женщина шумно запротестовала, впрочем, не обидчиво, а, скорее, весело:
— Ну чего уж вы, Юрий Андреевич! Зачем? Скажете тоже: «весь район»!
— Как зачем! Обязательно пошли им свои стихи — должны напечатать! У них же там журналы, газеты — пусть знают, что деревня не одной картошкой с салом жива!
Они еще немного попрепирались и умолкли, и тогда я — не только из вежливости, но еще и просто потому, что рядом сидела красивая, пышущая здоровьем и тяжеловесной грацией женщина — попытался завести с нею любезный разговор.
Женщина отвечала односложно, причем странно держась: не только не поворачивая лица, а даже наоборот — закрываясь от меня густыми волосами. Я еще подумал: мусульманка, что ли?.. Потом вдруг, забывшись, удивленная какой-то моей фразой, повернулась ко мне — скорее всего поймать по взгляду, не насмехаюсь ли я — и я буквально запнулся об ее глаза непонятно какого, кажется, необычайно синего цвета в пушистых ресницах. Глаза, в которых сразу увязаешь. Это их-то она и прячет?.. То был не кокетливый, не обжигающий, не настырный взгляд женщины, знающей себе цену и привыкшей обольщать и покорять, а спокойный какой-то, даже терпеливый: ладно, мол, смотри, раз уж так получилось…
От резкого поворота головы волосы ее разлетелись, и я обратил внимание на то, что ее лицо испещрено мелкими шрамами; беглого взгляда хватило отметить их на скуле, на губе, в углу рта, шрамом была изломана бровь, будто кто-то специально нанес их так, чтоб они бросались в глаза. Вот оно что! Сразу стала понятна ее маленькая хитрость — кутать лицо волосами.
Она, конечно же, поймала мой взгляд и больше уже свою ущербную красоту не прятала.
Я, отвечая на пожелание Юрия Андреевича непременно познакомиться с ее стихами, предложил ей прислать их, вырвал лист из записной книжки, написал и свой адрес, и адрес организации и заверил ее, что стихи ее будут доброжелательнейше прочитаны, поскольку за них ходатайствует «сам Юрий Андреевич» (так звали агронома).
Вот и все. Мы едва успели обменяться дюжиной фраз, а газик уже затормозил: мы стояли посреди улицы. Елена торопливо поблагодарила нас, распахнула дверцу, выпрыгнула, быстренько надела босоножки, подхватила веши и пошла к ближайшему дому. Я смотрел ей вслед: оглянется, нет? Не оглянулась. А в душу вкрадывалась печаль. Было ощущение, будто посреди солнечного летнего дня уходит лето, меркнет солнце; будто что-то большое, значительное прошло мимо, оставляя пустоту.