Но в ответ ему всегда приходила мысль о том, что у него дома, в Англии, есть жена Розмари и маленький сын, которого он еще не видел. Хотя Саймон весьма абстрактно представлял себе, что происходит дома во время этой войны, он всегда видел свою семью, окруженную как бы легким ореолом от отсвета пламени, и с болью вспоминал радости любви и семейной жизни. И к нему возвращалась жажда жизни, разгорающаяся еще сильнее.
Лейтенант Арчер в одной набедренной повязке, схваченной узлом между ног, кишащий паразитами и измученный недоеданием и тяжелой работой на строительстве взлетной полосы аэропорта Кай-Так, сидел на бетонном полу и играл с разбитой доской от упаковочного ящика. Он крутил в руке деревянную стойку, а в голове у него путались цифры. В их мерзком лабиринте их неприступная логика помогала ему оставаться глухим и слепым ко всему окружающему.
Медленно, но настойчиво, Саймон познавал числа в этой игре. Ему нужны были маркеры, и он собрал пуговицы с разорванной одежды. Вне лагеря, в рабочей команде, он увидел участок земли с большим скоплением круглых, гладких камешков, которые он подобрал и, спрятав во рту, принес в Шамшуйпо.
Когда одни кричали от мук, а другие молча скрежетали зубами, Саймон наклонял свою доску под углом и отпускал камешки катиться вниз по канавке. Он думал о вариантах выбора и возможностях, обо всех плодотворных возможностях свободы, которая была закрыта для него, и воссоздавал все эти возможности в игре. Он старался вырезать из веточек вилку, хотя это желание и было безнадежным, так как у него не было ни ножа, ни какого-либо другого острого инструмента. Тогда он начал собирать использованные спички. Все японские охранники курили, и бросаемые спички были как щедрый дар. Даже заключенные могли иногда курить. Они собирали мух, которые роями летали по лагерю и также докучали охранникам. За сто мертвых мух — одна сигарета.
Саймон ползал среди валяющихся людей и собирал обгоревшие спички. Он сделал подобие клея из тайно сохраненных зерен вареного риса, растерев их в тонкую серую пасту. Он склеивал спички вместе в форме вилки. Шарики катились и падали, проходя через вилки воротец тогда, когда Саймон открывал их. Он мог открыть или закрыть воротца, создавая, таким образом, незначительные возможности для выбора. После некоторого раздумья он прибавил числа, поставив перед собой новые и более сложные задачи, и стал царапать колонки цифр на бетонном полу.
Он горбатился над своей доской так, как будто она обещала ему свободу.
Со временем игра привлекла внимание тех заключенных, которые могли замечать хоть что-нибудь вокруг себя. Саймон показал нескольким из них, как устанавливать пуговичные маркеры и запускать шарики, которые должны катиться по своим путям из спичек, чтобы встретиться с ними. Ни один из них не обладал ни энергией, ни умением для того, чтобы утруждать себя, и интерес к игре быстро затух. Он мог заниматься своим устройством и один, улучшая его и складывая в голове числа.
Охранники не считали нужным беспокоиться из-за какой-то штуковины из палочек и камешков, однако Саймон обычно прятал ее под своим рваным одеялом, когда кто-то из них был рядом.
Однажды, увлеченный наблюдением за камешками, бегущими по тем путям, которые он определил для них, он не заметил охранника, прозванного Толстяком, который двигался между лежащими заключенными. Толстяк останавливался через каждые несколько метров, чтобы указать на человека, которого затем резко ставили на ноги и выталкивали прочь. Толстяк выбирал тех людей, у которых еще оставались хоть какие-то силы. Очевидно, была работа, которую должны были выполнить несколько заключенных, еще пригодных для этого.
Было уже слишком поздно, когда Саймон заметил это. Его взгляд встретился с глазами жирного охранника, который ответил тем, что указал прямо на него. Запоздалым автоматическим движением Саймон попытался накрыть доску своим одеялом. В тот момент, когда напарник Толстяка поднимал его на ноги, Саймон заметил, что глаза охранника вспыхнули любопытством к его игре. Он показал пальцем на игру и кивнул.
Игра была извлечена японцами для осмотра.
Саймон ждал. Ему ничего и не оставалось, кроме как наблюдать. Он увидел, как большое, блестящее и круглое лицо Толстяка склонилось над игрой. Валы мяса раздували его китель, а широкие черные дуги выступали из подмышек. Когда он стоял возле него, Саймон ощутил жирный рыбий запах, контрастирующий с общим смрадом Шамшуйпо.