Мы с ней проговорили бо́льшую часть ночи до того, как вернуться в нашу халупу. Та ночь хранилась во мне, где-то глубоко, и вот теперь вдруг возникла опять, так явственно, словно ничто нас от нее не отделяло. Это было и больно, и сладко, мучительно, жестоко, невыносимо. Я почувствовал дурноту, головокружение. Именно в этот миг мне стало ясно, что я приехал сюда для того, чтобы остаться, и человекоподобные насекомые, что каждодневно вылупляются и умирают здесь, совершенно ни при чем. Мне нужно было заново перебрать всю логическую цепочку этой истории – исчезновение Мэри не стало ее концом. Нужно было постараться понять. Испить до дна чашу горечи, сладкого яда несчастья.
Итак, я оставил за собой гостиничный номер, расположился там надолго. Чтобы ввести хозяина в заблуждение, купил у него спиннинг, крючки, коробку с наживками. Взял напрокат палатку. И вот теперь ночами, когда стихает ветер, присаживаюсь на дюне, у края пустынного пляжа, неподалеку от бетонных будок с туалетами. И слушаю море.
Островитяне со мной не заговаривают. Они не признают меня своим, хотя и враждебности не проявляют. Вот преимущество мест, осаждаемых толпами туристов. Слово «иностранец» здесь утрачивает свое значение.
Никто мной не интересуется. Никто меня не помнит. Никому ничего не говорит имя Мэри. Конечно, это очень давняя история, но причина не во времени. Ветер и море – вот кто стирает, уничтожает все воспоминания. Здесь каждый год насчитывают десятки утопленников. Это женщины моря – задохнувшиеся ныряльщицы, которых удерживают в глубине свинцово-тяжелые пояса. Это жертвы декомпрессии, остановки дыхания, сердечных приступов. Ветер завывает над узенькими полями батата, стонет в просветах загородок, сложенных из блоков лавы. Я поглощен горьким и тщетным поиском. Разве эти люди могут понять? Их забота – повседневная жизнь, сегодняшний день, а те, кто уходит, не возвращаются никогда. Моя страсть мучительна и в то же время приятна. На медицинском языке это называется «зависимостью». Именно ее мне описывали военные, за которыми я бегал с блокнотом наготове. Они не говорили о боли. Они говорили о наслаждении болью, постоянной, возбуждающей болью, которая становится необходимой, как наркотик. С болью, которую нужно холить и лелеять, ибо, если она исчезнет, ее сменит пустота и тогда останется только одно – умереть.
Я вижусь с мистером Кио каждый день. Сперва я сама ходила его встречать. После школы или в выходные я шла через поля, а потом берегом и там находила его. Но теперь он ищет меня. А я жду среди скал. Он приходит со своим спиннингом, забрасывает в воду наживку, но это ему быстро надоедает, потому что улов у него никакой. Разве что несколько мелких прозрачных рыбешек – один хребет да чешуя. А вот когда я берусь за дело, мне часто попадается крупная рыба – китайский карась или камбала. Мистер Кио не очень-то умелый рыболов. Никак не научится насаживать креветок на крючок, хотя я сколько раз ему показывала, как нужно делать: начинать с головы и протягивать до хвоста. Но он не может с этим сладить, у него слишком толстые и неловкие пальцы. Хотя руки довольно холеные, и мне это нравится. И ногти не обломанные, он о них заботится, подстригает ножничками, подпиливает, приятно смотреть. Не люблю мужчин с грязными ногтями, как у мистера Брауна, дружка моей матери. У мистера Кио руки чуточку сморщенные и довольно темные, а вот ладони светло-розовые. И хотя пальцы у него неловкие, кожа на ладонях всегда гладкая и сухая, а я терпеть не могу людей с влажными руками. Меня прямо тошнит от теплых, потных ладоней. Вот у меня самой руки всегда сухие – сухие и прохладные. И ступни всегда холодные, но, похоже, они такие у многих женщин.
Мы забрасываем снасти и болтаем, пока совсем не стемнеет. А чаще вообще забываем о рыбалке. Когда задувает ветер и на море сильная волна, удить – напрасный труд, рыба прячется на глубине, по своим норкам. Мистер Кио неподвижно сидит в скалах и глядит на море. Когда он смотрит на море, у него всегда печальное лицо. Такое, будто серый цвет моря заволакивает и его глаза.
«О чем вы думаете?» – это я у него спрашиваю. Вообще-то, вряд ли тринадцатилетняя девчонка может интересоваться, о чем думает такой старик. Но его это совсем не удивляет. «Думаю о своей жизни», – говорит он. «А вы, наверно, много всего успели в жизни?» Он отвечает не сразу. Я-то привыкла к старикам, всегда вызываю на разговор женщин моря. Наверняка многие сочли бы это странным – то, что я с ними беседую. Но я-то знаю: старым людям приятно, что молодые их расспрашивают. Наверно, когда я состарюсь, мне тоже будет это приятно. «Я учился на архитектора, а потом стал журналистом. Начал работать, когда проходил военную службу, посылал в газеты статьи о том, что происходит на фронте. Я люблю писать, но мне никак не удается написать книгу. Вот я и приехал сюда, чтобы на свободе написать книгу». Он говорит с непривычным акцентом, подбирая слова. Мне нравится его английский, у него такое «британское» произношение, я слушаю, а потом, оставшись одна, повторяю его слова. И мне кажется, что его английский отличается от того, которому научила меня мать. Мистер Кио сказал, что у меня хорошее произношение, – может, потому, что мой отец американец, но этого я ему, конечно, не сообщила, это никого не касается. Мне нравится говорить на другом языке, чтобы ребята в школе меня не понимали. Поэтому я попросила мистера Кио: «Научите меня, пожалуйста, другим словам вашего языка». Мне показалось, что ему приятна эта просьба. Он рассмеялся, услышав ее, и, я уверена, почувствовал себя польщенным. Взрослые любят учить детей, не важно чему. А это хотя бы вознаградит его за неумение ловить рыбу. И вот он называет мне новые слова: «Angle, thread, hooks, snapper, starfish»[13]. И произносит другие, которых я не понимаю, – всякие морские термины: «Starboard, stern, sea bass, bow, aft bow, mooring»[14]. Но мне хочется запомнить не значение этих слов, а их звучание. Хочется их петь. Я прошу мистера Кио повторить и внимательно смотрю на его губы, чтобы понять, как он их произносит. Больше всего мне нравится, что, в отличие от большинства людей, мистер Кио никогда не задает мне вопросов личного характера. Например, ни разу не спросил: «Сколько вам лет?» Или: «В каком вы классе?» Может, он считает меня большой – не совсем взрослой, но почти – и поэтому разговаривает со мной на равных. Я часто говорю, что мне шестнадцать или восемнадцать лет. Я и вправду высокого роста, гораздо выше здешних женщин, и грудь у меня уже как у взрослой, и месячные давно начались. Они пошли с начала учебного года. Впервые это случилось в школе, прямо в классе, и мне было жутко стыдно, я даже боялась подняться со стула. А во второй раз я так намочила постель, что подумала: наверное, я описалась, но нет, это была кровь. Пришлось мне вставать посреди ночи и отстирывать простыню на улице, холодной водой, потому что мама всегда говорила, что кровь отмывается только холодной водой.
14
Правый борт, корма, морской окунь, нос корабля, ют (надстройка в кормовой части), швартов