Первая любовь, искренняя и чистая. Нежные воспоминания о возвышенном платоническом чувстве. Милое лицо, вспыхнувшее румянцем. И словно туча наползает: черная одежда, строй, выход на работу, рапорты, поверки, ежеминутная борьба за существование. Воспоминания истончаются, изнашиваются. Остается только то, чего в данный момент требует тело. И страшно не оттого, что некого любить, а от мысли, что влечение вовсе не связано с любовью. Да и сама любовь — наверное, просто инстинкт, взаимная тяга разных полов, разных физиологий. Грубеет кожа от лагерной жизни и черствеет душа. Даже глаза привыкают видеть только зло — словно покрываются, как у птиц, непроницаемой пленкой. Я успокаивал себя, но боль в груди не утихала. Я слышал сбивчивое горячее дыхание; чувствовал, как скрытно бежит по сосудам жаркая, обжигающая кровь. Это мое тело. Но это не я. Вернее, это мое другое «я». Но, может быть, оно сильнее? Может быть, в один прекрасный момент оно поглотит всего меня без остатка и, облизнувшись, набросится на первую попавшуюся Женщину!
Я засыпаю. Мне снится женщина. Но эта женщина, возникшая из моего подсознания, неуловима, ее даже невозможно как следует разглядеть. В этом году мне тридцать один, но у меня до сих пор не было ни одной женщины. Вокруг на полу разметались во сне простые крестьянские парни. В снах своих они, наверное, видят любовь с конкретной женщиной. Ведь в тюрьме снятся особые сны: они освобождают от оков и решеток, уносят в запретный рай — куда-то в далекие края. У меня все по-другому: женщины моих снов будто и неживые, какие-то абстрактные женщины. Одни бесформенны, лишены четкого силуэта и оттого похожи на моллюсков. Другие ведут себя как дряхлые старушки. Некоторые вообще вдруг разлетаются, как разорванное ветром облако в небе или дым. Но я заставляю себя верить, твердя самому себе: «Это женщины».
Иногда одна из них вдруг чудесным образом превращается в то, что мне особенно нравится. В ароматнейший сигаретный дым; свежеиспеченную, обладающую неимоверной притягательной силой пампушку; книгу, шелестящую гладкими блестящими страницами; лопату — старую знакомую, ласкающую ладонь отполированным до блеска деревянным черенком… Вслед за всеми этими вещами я проваливаюсь в бездонную пропасть, и где-то в бесконечной черной пустоте испытываю мгновенное чувственное удовольствие.
3
Когда выращиваешь рис, самое трудное и ответственное время — сорок дней от посева и до появления из воды первых всходов. Зато после этого наступает совсем вольготная жизнь. У нас на человека приходилось по двести му[2]. Рис везде взошел хорошо — три тысячи залитых водой му покрылись тонким ярко-зеленым ковром. Но несмотря на то, что основная работа закончилась, никто нас в лагерь не отзывал. Начальник Ван, который сам прекрасно разбирался в сельском труде, знал, конечно, что после первых сорока дней нам уже не придется работать с утра до ночи. Однако оказалось, что как раз в это время в лагерь стали присылать все больше и больше людей с воли, начальство буквально не знало отдыха, и о нас подумать было просто некому. «Великая культурная» по злодеяниям била рекорд за рекордом в истории человечества. А для лагерной администрации чья-то трагедия оборачивалась новыми ежедневными заботами: прибывающих заключенных нужно было устроить, накормить и так далее. О нас никому, наверное, и не хотелось вспоминать.
Как-то наш дежурный, возвращаясь из лагеря с обедом, встретил новичка. Тот сообщил, что правительство приняло решение более жестоко обеспечивать порядок в городах.
О небо! Какое счастье, что меня арестовали раньше! А то дали бы тот же срок, только сейчас. Раньше сядешь — раньше выйдешь. Мы радовались всей бригадой, считая почему-то, что нам повезло.
После того как рис взошел, зеленью покрылась и желто-коричневая земля вокруг нашего поля. Зеленым стало все пространство до горизонта: зеленые поля, зеленые горы, зеленая вода. Казалось, в воздухе разлит дурманящий аромат живительных соков земли. Аисты спокойно пролетают над табличкой «Запретная зона», над колючей проволокой и ходят по залитому водой полю, расправляя темные крылья. Недалеко от них медленно шагают тонконогие цапли. Сосредоточенностью и серьезностью они напоминают нашего начальника. В камышах по берегам оросительных канав устраиваются утки. Все — в делах и счастливых домашних заботах. Поднявшееся солнце освещает эту пернатую горластую ораву. Проносится торопливо над полем залетевший невесть откуда ветер, раскачивает побеги риса, которые, кажется, прямо на глазах растут, наливаются соками земли.