Садится солнце, и, значит, скоро придут темнота и ночь. А с ними — сны. И, может быть, в этих снах растает замерзшее ядрышко, оживет почти забытое мгновение…
…У обочины шуршат камыши. За ними играет на солнце вода в канаве. Можно представить, что это ручей, берущий начало высоко в горах. В зеленоватых водорослях шныряют мелкие, в пол-ладони караси. Видны черные полоски спин, иногда какой-нибудь сверкнет серебристым брюшком. Все пронизано солнцем. Поля до горизонта. Тихо. В теплой дорожной пыли глубоко отпечатался след проехавшей машины: словно здесь проложили специальные рельсы для грузовиков. Я иду по самой середине дороги. Усталости нет, ноги кажутся легкими, почти невесомыми. И пыль, наверное, ничего не весит: плавно поднимается вверх — то ли от моих шагов, то ли от ветра — и висит тонким туманом. Иду по «рельсам». Вдруг понимаю, что у меня удивительное, замечательное зрение — сквозь желтую дымку вижу то, что давно успел забыть и что живет только где-то в подсознании. В кювете сидит кошка. Выгнула спину, повернула голову и настороженно смотрит. Глаза светятся, как будто хотят о чем-то предупредить.
Теперь я вижу — это наша кошка, которая давным-давно потерялась.
Но вот ее уже нет — исчезла, растаяла, как призрак.
Сон — это мир без звука…
Я снова вижу: по канаве плывут четыре утки. Вернее, две утки — серые, как та кошка, с белыми пятнами — и два селезня, которых сразу можно отличить по яркому оперению головы, шеи и хвоста. Все четверо не спеша плывут вверх, против течения. Как будто хотят увести меня за собой в какие-то заросли, которые я должен помнить.
Машинально иду за ними. Но утки вдруг вплывают в маленькое озерцо, заросшее камышами. Поворачивают, плывут по кругу, дергая хвостиками. Потом одна за другой исчезают в зарослях.
Я все иду вперед, и вокруг по-прежнему похожая на туман золотая пыль. Идти все легче и легче. И вот я уже не иду, а парю, как птица.
Снова озерцо. Утки одна за другой выскакивают из зарослей. Но уже не те, прежние: теперь это четыре утенка. У них мягкий желтый пушок, они почти неразличимы в окружающем золотом тумане. Похоже, они сейчас просто растворятся в нем. Нет, плывут быстро-быстро, стараются. Да еще поворачивают головки, поднимают клювы и смотрят на меня — невозможно удержаться от смеха.
Неожиданно до меня доходит, что большие утки — это наши утки, давно пропавшие неизвестно куда. А утята — те же утки, только еще маленькие.
Время течет вспять. Неужели нельзя поплыть вместе с ним, хотя бы во сне?
Неужели нельзя в этом потоке протянуть руки туда, в прошлое, поймать и удержать забытую, ускользающую тень…
Здесь мои сны обрываются, оставляя всякий раз непонятное щемящее чувство, как будто я вижу сон во сне. Я знаю, что это странное чувство и есть жизнь, ее биение. Повторяю: жизнь, смысл жизни, бессмертие — все это в одном неясном, смутном мгновенном ощущении.
…Солнце опять взошло. Бабочки не видно. И неизвестно, жива она или нет. Может быть, надо просто взять ручку и записать, продолжить обрывающийся сон? Честно, объективно, точно описать прошедшее? Без всякого стыда, сомнений, рефлексий оценивать и судить, судить и оценивать чьи-то мысли, чувства, слова? Что касается рациональных оценок… Аристотель, кажется, сказал: «В сфере рассудка нет ничего, чего не было бы в сфере чувств». Бабочка исчезла, никто не виновен в краткости ее жизни. И потому ни у кого нет права судить, так ли она жила, правильно ли летала.
Луч солнца падает на меня, пронизывает насквозь. Я словно взлетаю, медленно подымаюсь в ослепительном столбе света, покидаю этот шумный, суетный мир. Как удивительно, как свободно мое чувство. Нужно только взять ручку и писать — пока оно здесь, со мной. Ведь я не уверен, что в следующий раз оно мне не изменит.
Глава I
1
Возможно, при других обстоятельствах я не заинтересовался бы этой девушкой, а скорее всего и вообще бы ее не заметил. Но в тот, первый раз… был потрясен до глубины души…
За два месяца до того, как все случилось, меня перевели на отдельную рисовую плантацию, назначив, как и в лагере, бригадиром. Перед отъездом позвали к начальнику, пожилому человеку из крестьян. Он курил огромную самокрутку.
— Перевод расценивай как доверие руководства… И не думай, что тебе там легко придется с дюжиной работников. У каждого свой норов. Могут не слушаться, бузить… Ну, ты и сам не лыком шит, знаешь. Ты-то, сукин сын, должен с ними справиться. Как выйдешь, небось сможешь и директором завода стать, тысячами командовать…