Поэтому, придя домой с работы и поужинав, я почти все время проводил в своем дворике.
О каких статьях мог говорить Ло?! Эта ведьма была опаснее, чем Чжоу Жуйчэн. Да и интерес к работе пропал: меня неустанно терзала мысль, что я — «урод», «полмужчины».
Оставалось жить сегодняшним днем, ждать чего-то и любой ценой сохранять спокойствие.
Я смотрел на грустную, чуть ущербную луну, которая сначала висела высоко в небе на юге, а к полуночи стала спускаться.
— Ты только посмотри на себя — весь почернел да высох! — В тоне ее одновременно слышались и забота и недовольство. — Люди решат, что я тебя здесь голодом морю. Может, тебе еды не хватает? Или выпивки?
— Люди часто просто так худеют, что здесь особенного? — сказал я вяло. — А насчет черноты, так ты же видишь, какое нынче солнце…
— А ты что, не понимаешь, что нужно побольше в тени сидеть? С какой стати они все на тебя взваливают! О себе самому заботиться надо.
На небе появлялись некрупные мерцающие звезды. Вершины западных гор все еще были окрашены красноватым отблеском вечерней зари.
— Ты тоже взяла бы табуретку да посидела, — сказал я. — Смотри, какая красивая ночь…
— У меня дел по горло! Я не могу, как ты, сидеть целый вечер и считать звезды на небе! — Она подхватила ворох одежды и вошла в дом. Затрещала бамбуковая занавеска. За этой занавеской я ездил на лошади за тридцать ли, купил ее в потребсоюзе. Она тщательно обшила края материей, сказав: «Ну вот, на несколько лет хватит».
Она еще планировала что-то на несколько лет вперед!
Когда я вошел в комнату, она ремонтировала туфли — пришивала подметку.
— Это для кого? — неловко спросил я.
— Как это — для кого? Разве здесь кто-то еще живет, кроме нас? Ты о чем?
Она сделала стежок, подняла руку с иглой. Жест был отточен, изящен, как у молодой героини Пекинской оперы.
Туфли были очень большими. И точно — мои.
Я разделся, лег на кан. Летом глиняный кан хорошо хранит прохладу. Я лежал на тощем матрасе, мечтая обрести покой. Ведь я всего-навсего упавший с дерева лист: даже слабый ветерок может поднять меня и понести куда заблагорассудится. О чем думал я раньше? О женщине, которую смогу узнать ближе. Но прошло уже три месяца, а она отодвигается все дальше и дальше, становится все более чужой.
Однажды утром наш тракторист Ли Цзы сидел в кабине ползущего по дороге трактора, а я торжественно возвышался над бортом пустого прицепа. Сзади плелись на привязи две лошади. А две, впряженные в трактор спереди, не спеша тащили его и кивали в такт каждому шагу головой — будто клевали носом, но никак не могли заснуть. Чуть ли не вся бригада бросила работу и высыпала к дороге, чтобы посмотреть на нашу процессию. Маленький Ли, предупреждая возможные насмешки, первым ринулся в атаку и заорал:
— Будь он проклят! Разве можно на этой машине работать?! Мотор ни с того ни с сего глохнет, и торчи тогда в дикой степи. Слава богу, старина Чжан сгонял за лошадьми, и мы вытащили этот драндулет! А ведь запросто могли и добычей волков стать, черт его побери!..
Рядом в окружившей нас толпе я увидел лицо жены, ее испытующий взгляд.
— Ты что ж, ночью возвращался за лошадьми? — Она недоверчиво усмехнулась.
— Да. — Я наклонился и стал отвязывать от прицепа веревку.
— Но… что же ты домой не зашел? — Она подошла ближе.
— Ну-ну! — я усмехнулся. — Зачем же, ведь ты была не одна.
Я произнес эту фразу совершенно ровным голосом. Развязав веревку, я вскочил на лошадь и поскакал к конюшне.
С того дня она стала разговаривать со мной особым тоном, в котором странно сочетались забота и внимание с недовольством и обидой. Тон этот мог означать все что угодно. Но он не так раздражал, как прежний — вечно вызывающий и насмешливый.
Появился и еще один штрих — она постоянно стирала. Мне даже казалось, что чересчур много.
— По мне, так ничего страшного, если немного запачкался. Посмотри — другие и погрязней ходят.
— Ну нет, я так не привыкла. — Она заставляла меня каждый день снимать рабочую одежду. — Ты что, хочешь, чтобы от тебя конским потом несло? А на других нечего смотреть. Если кто на тот свет соберется, так ты тоже за ним?!