— Да, — сказала мама, — а что нам здесь, собственно, нужно?
Они стояли на том самом месте, где раньше была веранда, и смотрели в ту сторону, где когда-то были клумбы роз и асфальтовая дорожка.
— Чего ради ты нас сюда привез, Маноло?
— Разве тебе не хочется снова увидеть наше старое гнездо? — спросил папа.
— А на что здесь смотреть? Ничего не осталось.
— Да, ничего… Нам пришлось бы строить дом заново.
— Я ни за что не согласилась бы снова жить здесь!
— Я знаю.
— Но тебе хотелось бы вернуться сюда, Маноло?
— Не приведи господь!
— Так в чем же дело?
— Моя семья жила здесь испокон веку.
— В таком случае благодари бога, что ты уцелел, что мы уцелели.
— …и что они уцелели.
— О да. Не думаю, что они были бы очень счастливы жить с нами.
— Наверное, нет.
— В этом доме мне постоянно казалось, что все, что я делаю, действует другим на нервы.
— Но мне тяжело думать, что они остались без дома…
— Ты мог бы построить здесь дом и подарить его Конни к свадьбе. Что ты на это скажешь, Конни?
— Я не хочу, мама.
Шел первый послевоенный год. Конни было уже почти пятнадцать, и она впервые постриглась.
— Если бы здесь по-прежнему стоял наш старый дом, — сказала она, — я бы с удовольствием снова в нем поселилась. Но поселиться здесь в новом доме — это все равно что переехать в любой другой новый дом в любом другом месте.
— А может, это было бы даже хуже, — подхватила мама. — Подумай об окружении. Оно было ужасно еще до войны, а теперь — вы только взгляните.
Сквозь пролом в стене, где когда-то были железные ворота, они увидели горевшие на послеполуденном солнце жестяные крыши лачуг, ютившихся между развалинами старых домов. Повсюду, насколько хватал глаз, виднелись эти жестяные крыши, словно за стенами расположились армейские бараки.
— Представьте, как бы нам здесь спалось по ночам, когда вокруг этот сброд, — сказала мать и, повернувшись спиной к трущобам, предложила: — Давайте заглянем в гостиную.
Там, где когда-то был холл, из-под обломков стены пробивалась трава: от лестницы уцелели только четыре ступеньки. Здесь после освобождения размещались американские солдаты, и, хотя они свернули лагерь всего неделю назад, там, где раньше была гостиная, трава выросла уже по колено.
— Боюсь, я все же не смогу пригласить вас войти, — сказала мать, потому что гостиная осела и была теперь на метр ниже, чем холл, — заросшая травой лужайка, окруженная обломками камней. — Так все же зачем ты нас сюда привез, Маноло?
— По-твоему, нам не следовало сюда приезжать?
— Зачем? Чтобы сказать «прощай»?
— Когда мы убегали отсюда, нам было некогда попрощаться с домом.
— Мой бог, конечно, нет. Я отсюда выползла на четвереньках.
— А меня увели со связанными руками.
— Повезло только Конни. Дом был к ней добрее: ее не вышвырнули отсюда. Она уехала с одной из последних машин.
— В тот день я нарвала цветов для гостиной, — сказала Конни, глядя на заросший травой квадрат.
Ей показалось странным, что сейчас этот квадрат был залит солнечным светом: в гостиной всегда было сумрачно. Она подняла голову и вздрогнула: потолка не было, и на них троих, снова собравшихся в доме, смотрело небо. Засунув руки в карманы, отец бездумно приминал ногой траву; мать, грустно улыбаясь, поднялась на четыре уцелевшие ступеньки и сейчас смотрела сверху по сторонам. Вокруг бессмысленно торчали обгоревшие балки, словно прутья сломанной клетки.
— По крайней мере хоть сад сохранился, — сказала мать, — но, насколько мне видно, все деревья почернели и ни на одном нет листьев.
— Интересно, — вдруг тоже улыбнулась Конни, — а Биликен все еще здесь?
— Кто? А, Биликен! Да, мы ведь, кажется, поставили его где-то тут?
— Там, в саду, — сказал отец. — Но должно быть, и он погиб, как все здесь.
— Пойду посмотрю, — нетерпеливо сказала Конни.
Возле самого дома стволы деревьев обгорели, но подальше царил зеленый мрак: трава выросла в рост человека, над головой сплетались лианы; вся средняя часть сада превратилась в джунгли. Конни продиралась через них, согнувшись и кашляя — поднятая ею пыль забивала нос; ей приходилось отводить ветви руками, она словно плыла сквозь сопротивляющиеся заросли, и пыль лезла в глаза и душила ее. Наконец она остановилась, чихая и кашляя, и огляделась. Рядом возвышалась стена. Она отвела руками ветви кустарника и затаила дыхание. Прямо перед ней, в нише, улыбался в зеленом сумраке Биликен. Он привалился затылком к стене, а его огромный живот смотрел вверх. Она в испуге уставилась на него. Кто-то стрелял в Биликена: две маленькие дырочки на животе глядели на нее, как два глаза.