— Флатэй.
— Да.
— Краси… красивый остров.
— Да…
— Впрочем, красивый вид не поддается измерениям. Его площадь — четыре целых и две десятых квадратных километра.
— У чего — у красивого вида?
— Нет, у Флатэй, — ответил он без тени иронии.
— Да?
— Да.
И снова молчание. Мне это уже начало надоедать.
— Вот ты студент. А какой ты ВУЗ заканчивал? В Рейкьявике?
— Нет, в Акюрейри. Здание университета там было построено в 1897 году.
Его губы дрожали. Он и сам понял, насколько убогой была его последняя фраза, поэтому не стал больше ничего говорить. И даже я ничего не смогла поделать с этим ядерным взрывом пустоты: от нашего разговора остались одни руины, момент сгорел дотла. Я вспомнила про ручную гранату, которую хранила тайком ото всех в своей комнате, завернутую в шерстяную пряжу.
Мы некоторое время сидели и глядели на соленое море, на сияющий ледник на краю мыса в южной части фьорда. Птицы чертили в воздухе длинные тире. Но после нескольких минут раздумья я разрешила трудность тем, что поцеловала юношу. Влажным разнузданным поцелуем — поцелуем смерти. Так нетерпеливость и неумение переносить скуку часто приводили меня на кривую дорожку.
Конечно, я уже давно не была девушкой: я неоднократно теряла невинность в дремучих городах Европы, а по возвращении домой даже переспала с болгарским послом, причем прямо в Бессастадире.
Мы долго целовались, а крачки падали камнем в море, пронзали острыми носами колышущуюся волну, словно пинцет беспокойную плоть, и вытаскивали оттуда рыбешек — на корм птенцам на Большом болоте.
Ничего себе: я в самый разгар поцелуя принялась наблюдать за птицами! Я попыталась начать все сначала, но в конце концов гимнастика для языка наскучила мне, как и разговоры.
Этот вечер был просто невыносимым! Мы были похожи на героев с картины Мунка, овеянных великолепием синего фьорда и заката и мучимых возней вокруг любви и нечестностью перед самими собой. По пути домой он один раз остановился и довольно неуклюже попытался продолжить целоваться, но я сболтнула ему, что нас могут увидеть.
И конечно же, когда мы пришли домой, за нами уже вовсю шпионили из-за дверей сарая, посмеиваясь про себя. Работница Роуса была превеликая сплетница, она настолько хорошо умела все разнюхивать, что ей даже не надо было плавать за свежими сплетнями на Скаулэй, Лаутрар или Свид. «Крачка на хвосте принесла», — было ее любимое присловье. Роуса была родом с побережья, настраивалась на то, чтоб выйти по меньшей мере за начальника и нарожать с ним штук семнадцать детей, но ее уделом стало одиночество: то ли из-за ее чрезвычайной преданности супругам-фермерам со Свепнэйар, то ли из-за того, что собой она была страшная. Она была как бочка и лицом безобразна: почти беззубая, щеки поросли пухом, а потовые железы у нее были даже мощнее, чем у Гюнны Потной из «Домика Гюнны». Справедливости ради скажу, что у Роусы была самая красивая грудь, которую я видала, а я повидала их немало. Домашнее масло, которое мазали только на рождественский хлеб, Свейнки Романс называл не иначе как «роусовое масло» и считал, что оно добывается прямо из грудей работницы. А они у нее были громадные и при этом совершенно равной величины и красивой формы. Она и сама это осознавала и порой, когда чувствовала, что загибается от одиночества, заголялась на танцах. Этот маневр удался, по крайней мере, однажды, когда на вечеринке на Флатэй ее подцепил старый русский охотник на тюленей с Сейдэйар.
Я до сих пор помню, как в Иванову ночь Роуса, в своем рабочем платье в мелкий цветочек, извалянном в пуху, с грязными руками и желтым зубом в улыбающемся рту, стояла за дверью сарая на Свепнэйар и подглядывала в щелку за тем, как мы с Якобом входим в дом.
22
Человек в болоте
1947
На следующий день мне прислали стихотворение, сложенное в дротткветте[47]. Этот сугубо исландский стихотворный размер бытовал у нашего народа тысячу лет, так что эта поэзия как бы вне времени: между стихами, сочиненными в 1047 и 1947 годах, не чувствуется почти никакой разницы. Сомневаюсь, что другие народы могут похвастаться таким застоем в сфере искусства. Хотя стихи у него вышли недурные:
Мне стало ясно: магистр Якоб заделался кронпринцем Исландии, перед ним открывалось блестящее будущее. В будущем была бы свадьба — не где-нибудь, а в Бессастадире. Местный герой с Патрексфьорда не стал довольствоваться тем, что просто закончил ВУЗ: он хотел вернуться в свой родной фьорд, словно король, увенчанный лаврами, под руку со внучкой президента. Я ясно понимала, что эти беспорочные юношеские мечты следовало похоронить с самого начала.
47
Дротткветт — одна из самых распространенных форм древнеисландской аллитерационной поэзии. В древнеисландской словесности она использовалась в основном для сочинения хвалебных песней. В современном языке это название может применяться для всей древней аллитерационной поэзии вообще. Приведенное здесь стихотворение сложено не в дротткветте, а в одном из размеров песни «Старшей Эдды». Древнеисландские поэтические размеры в последующие века применялись в качестве одного из средств создания «высокого стиля».