Вдруг он увидел того самого поэта в пальто: он переходил дорогу чуть ниже по переулку, два раза чуть не упал, но в конце концов ухватился за фонарный столб и посмотрел в ту сторону, откуда доносился гул голосов. В какой-то миг казалось: престарелый джентльмен вот-вот побежит на этот звук, но он побрел прочь, за угол, вверх по Тингхольту.
Брошен жребий… Брошен камень… камнями он играл на виду у прославленного поэта, в то время как его девушку в последний раз провожала домой Неизвестность. Да, именно так оно и было. Мама предпочла папу Стейнну Стейнарру, предпочла посольского сынка езде в незнаемое[58] и жестоко поплатилась за это. Так подтвердилось древнее изречение, что бросать поэтов грешно[59].
26
Подтяжки Исландии
1929
Рождество 1928 года Ханси провел с родителями и братьями в Копенгагене. Первенец получил вожделенный отдых от ночной жизни Рейкьявика (которая тогда была не менее безумная, чем сейчас или в будущем) и мог спокойно заснуть в полночь, а проснуться в полдень от аромата горячего шоколада, который Хелле, добрая Хелле, — датская кухарка исландского посольского семейства в резиденции на улице Стокхольмсгэде — с радостью варила для «Brödrene Björnsson»[60]. Папины младшие братья все еще жили с родителями и ходили в датскую гимназию — Свейн и Хенрик. Они бодро щебетали, но в глазах старшего веселье уже было тронуто ледком первой осени юных дней. Когда женщина в тягости — у мужчины тяжко на душе.
Вместе с рождественскими угощениями папе прислали из Исландии письмо, написанное на чердаке по адресу Хапнарстрайти, 5. А после Нового года двадцатилетнее чернобровое дитя вошло в отцовскую контору (в те времена у важных птиц во всех странах конторы были на дому и больше напоминали небольшие деревянные капеллы, в которых воздавали почести цифрам и телефонным переговорам), чтобы поведать об одном событии, имевшем место в Исландии этой зимой; да, о событии, вернее, о неприятности, в общем, о весьма тяжелой штуке, которая со временем должна была только прибавить в весе. Он назвал имя девушки и завершил свою путаную речь жестом: повращал указательным пальцем правой руки, что, очевидно, должно было символизировать круговорот жизни. Дедушка Свейн снял очки и заложил большие пальцы за подтяжки внизу, у самого пояса брюк. Это были подтяжки Исландии на чужбине.
— Понятно… А из какой она семьи?
Еще не легче! Хотя все исландские отцы со времен первопоселенцев первым делом всегда задают своим детям именно этот вопрос о будущих зятьях или невестках, папу он застал врасплох. По правде сказать, он об этом никогда и не задумывался. На нем подтвердилась та старая истина, что молодежь думает не головой, а головкой. Он с трудом припоминал, что отчество у девушки было Саломонсдоттир и что ее мама была какой-то бабой с какого-то там острова. Он был даже не уверен, что она вообще человеческого роду, а не принадлежит к какому-то чудно́му племени, которое обитает в прибрежных скалах Исландии и представляет собой помесь альвов, тюленей и камбалы.
— Гм… не знаю…
— Не знаешь?
— Гммм…. Нет…
Посол промолчал. Он молчал достаточно долго, чтобы до сына наконец дошло, что он сейчас пригласил отца — причем в его собственном bureau средь бела дня! — на безумный чарльстон, похожий на тот дикий потный танец, на который сам сын в ночь моего зачатия пригласил эту злосчастную островитянку, которую, вдобавок ко всему, еще и звали Маса. Ах, только бы он никогда не узнал, что ее зовут Маса! Стыд и срам! Хорошо хоть, не «Мясо». Ведь отец у него доехал аж до самого Копенгагена за невестой с благородным именем Георгия и теперь стал главным представителем Исландии, и живет на улице Стокхольмсгэде, в квартире, где все сверкает лакированным деревом, а высота потолков — добрых четыре метра, то есть прибавлена пара лишних метров на тот случай, если послу Исландии вдруг понадобится прыгнуть выше головы. А эта девушка наверняка выросла в дерновой землянке с одной комнатой — эдаком жалком холмике с трубой, который мог бы полностью уместиться в здешней столовой, причем не задевая крышей хрустальную люстру. Нет! Да… Нет! Это было ужасно. Папа Ханси вспотел, как после самого бешеного танца, сидя напротив отца, который молчал. Со вздохами, с громогласным сопением. Посол молчал целых семь секунд, а потом проговорил: