Его взгляд напомнил мне Элизабет Броджест, но знаний моих о ней не прибавил. Я уже видел ее на фото, молодой и полной сил, затем увидел постаревшей и почти разбитой. Мне не хватало чего-то, чтобы заполнить промежуток между этими двумя ее состояниями, недоставало того, что могло бы объяснить, почему муж ушел от нее, или почему ее сын так и не смог уйти.
Среди других вещей в комнате был кожаный диван, который вызвал у меня острое желание полежать, и двухтумбовый письменный стол из мореной вишни. На столе, на черной кожаной папке стоял телефон.
Я сел за стол и набрал номер конторы Вилли Маккея на Гиви-стрит в Сан-Франциско. Дежурная переадресовала меня на верхний этаж того же здания, в его квартиру. Другим голосом, но менее по-деловому, мне ответила .еще одна девушка, а затем к телефону подошел Вилли.
— Перезвони мне, Лью. Ты как раз прервал мои любовные дела.
— Тогда ты мне перезвони,—ответил я и дал ему номер телефона миссис Броджест.
Затем я отставил телефон и открыл кожаную папку, на которой он стоял. В ней было несколько исписанных листков бумаги и старая запыленная карта, нарисованная чернилами на измятой пожелтевшей бумаге. Это была карта примерно половины района Санта-Терезы. Ее грубо нарисовали от руки, а на обратной ее стороне, словно горы и холмы, вырисовывались отпечатки больших пальцев и всей ладони.
В нижнем правом углу карты было написано:
«США. Земельная комиссия.
Роберт Дрисколл Фальконер.
Эксмиссия Санта-Тереза.
Выполнено в конторе 14 июня 1866 года.
Джон Берри»
Верхний лист был покрыт рукописным текстом. Я прочитал:
«Местное научное общество Санта-Терезы просило меня написать несколько заметок относительно нашей семьи. Мой родной дедушка, Роберт Дрисколл Фальконер, был сыном массачусетского школьного учителя и бизнесмена. Роберт Дрисколл Фальконер служил в армии Северян и в мае 1863 года был тяжело ранен в битве при
Шапселосвилле. Он остался жив и, достигнув преклонного возраста, рассказал мне об этом.
Чтобы оправиться от ранения, он приехал на побережье Тихого океана и приобрел здесь право владения несколькими тысячами акров земли. Частично он купил ее, а большей частью получил в результате выгодной женитьбы. Земли эти стали известны как «Ранчо Фальконера». Большая часть этих земель первоначально принадлежала миссии, а в 1834 году они стали частью мексиканского графства. Таким путем они перешли от моей бабушки к моему деду, а потом и к моему отцу, Роберту Фальконеру-младшему.
Мне трудно объективно описать жизнь отца. Он был третьим по мужской линии Фальконером, обучавшимся в Гарвардском колледже. Он был скорее натуралистом и учителем, нежели владельцем ранчо и бизнесменом. Моего отца осуждали за то, что он растратил часть семейных владений, но он бы наверняка ответил на это, что у него в жизни были более важные дела. Он стал известным любителем-орнитологом, автором первого труда по описанию флоры и фауны района Санта-Терезы. Его богатая коллекция чучел местных и экзотических птиц стала ядром коллекции музея Санта-Терезы».
С этого места почерк в рукописи стал значительно менее разборчив:
«Я не раз слышала ложные обвинения в адрес моего отца в том, что он был большим любителем беспричинных убийств птиц, что он убивал их только из любви к убийствам. Ничто не может быть дальше от правды! Он убивал птиц исключительно в научных целях. Он очень любил разноцветных маленьких колибри, которых убивал лишь ради науки.
Я могу подтвердить это своими собственными наблюдениями. Я сопровождала отца во многих экспедициях, как здесь, так и за границей. Я много раз видела, как он плакал над тельцем певчей птицы, которое держал в своей мускулистой руке. Иногда мы плакали вместе, спрятавшись в отдаленном уголке нашего каньона. Он был прекрасным человеком и блестящим стрелком, и, почувствовав приближение смерти, он встретил ее спокойно, без каких-либо угрызений совести. Роберт Дрисколл Фальконер-младший был богом, спустившимся на землю в человеческом образе».
Ближе к концу рукопись стала распадаться на отдельные куски. Некоторые фразы были написаны между строк на линованной желтой бумаге и напоминали остатки разбитой армии.
Я решил проверить содержимое ящиков стола. Верхний правый ящик был полон счетов. Некоторые из них оставались неоплаченными месяцами, и поперек них стояли надписи: «Немедленная оплата будет оценена по достоинству» или «В случае дальнейшей задержки оплаты дело будет передано в суд».
Во втором ящике я нашел старый деревянный футляр для пистолетов и открыл его. Там в углублениях, аккуратно лежали два немецких пистолета. Они были старыми, но хорошо смазаны и поблескивали, как голубоватые драгоценности.
Я взял один из них и взвесил в руке. Он был такой легкий и удобный, что рука моя сама поднялась на уровень глаза. Я прицелился в картину, на которой был изображен мужчина с бакенбардами, но вдруг почувствовал себя круглым дураком. Я повернулся к окну и стал искать более подходящую мишень.
Не было видно ни одной птицы. За окном, на железном шесте, вделанном в бетон, торчала лишь круглая кормушка для птиц. Остатки зерен на кормушке тихо доедала крыса. Я прицелился в нее незаряженным пистолетом. Она сбежала вниз по шесту и скрылась в темной яме.
Глава 20
— Боже мой, чем вы тут занимаетесь? — раздался голос Джин.
— Играю.
— Положите это, пожалуйста. Элизабет была бы очень недовольна тем, что вы взяли ее пистолеты.
Я положил оружие в футляр.
— Прекрасная пара.
— Мне так не кажется. Я терпеть не могу любое оружие.
Джин помолчала, но по ее глазам я видел, что она все еще переживает что-то. Она переоделась, но длинное черное платье так и не смогло испортить ее фигуру, несмотря на устаревший фасон. Она казалась мне похожей на молодую актрису, играющую роль пожилой женщины.
— Теперь все в порядке? — спросила она, словно после смерти мужа и пропажи сына не могла уже объективно оценить свою внешность.
— Это платье совсем не изменило вас.
Она приняла мой комплимент, как оскорбление. Усевшись на кожаный диван, она старательно прикрыла подолом колени.
Я закрыл футляр и положил его в ящик.
— Это пистолеты ее отца?
— Да.
— Она пользовалась ими?
— Вы имеете в виду, стреляла ли она птиц? Нет. Эти пистолеты — бережно хранимые семейные реликвии. В этом доме все в своем роде реликвия. Даже я чувствую себя реликвией.
— Это платье Элизабет?
— Да, ее.
— Вы собираетесь жить в этом доме?
— Может быть. Он соответствует моему настроению.
Джин замолчала, опустила голову и застыла в неподвижности, словно надетое на ней черное платье требовало молчания. Потом начала говорить:
— Раньше Элизабет часто стреляла по птицам, она и Стэнли научила этому. Но ему, должно быть, это не нравилось. Потом и она перестала этим заниматься. Она бросила стрельбу задолго до того, как я познакомилась с ней.
— А мой отец не бросил,— вдруг снова заговорила она.— По крайней мере до тех пор, пока мама не рассталась с ним. Отец любил стрелять во все, что движется, а мы с мамой должны были подбирать добычу, например, голубей. После того, как мать ушла от отца, я его больше никогда не видела.
Она перескочила от семьи Стэнли к своей собственной без какого-либо видимого повода. Удивившись этому, я спросил:
— Теперь вы думаете вернуться к своей семье?
— У меня нет семьи. Мама снова вышла замуж и теперь живет в Нью-Джерси. Последнее, что я слышала о своем отце — это то, что он ушел на рыболовном судне на Багамы.
Во всяком случае, мне больше не приходилось встречаться ни с кем из них. Да я и не хотела бы. Во всем, что случилось, они обязательно обвинят меня.