По воскресеньям эти встречи происходили в доме Голицыных, который находился в предместье Далвич. Часто в них принимал участие отец Гиббс, который раньше в качестве молодого учителя английского языка преподавал царевичу Алексею.
Он тоже встречался с так называемой Анастасией и был убежден, что она не является младшей дочерью царя, хотя эта несчастная действительно не помнила, кто она на самом деле, и твёрдо верила, что является одной из царских дочерей. Жильяр разделял мнение Гиббса, как и баронесса Буксгевден, которая навестила меня много лет спустя и рассказала во всех подробностях о разговоре с мнимой Анастасией.
Вокруг меня возникло множество длительных дружеских связей. Часто нас поражала невероятная необразованность англичан и бездумное отношение ко всему, что происходило на континенте. Так, меня однажды спросили: «Каковы были ваши отношения с Распутиным?» – «Как вам это пришло в голову?» – «О, я думала, что все русские княжны имели тесные отношения с Распутиным». Или: «Как волнующе быть русской!» – в то время как для нас это было тяжким бременем.
С другой стороны, например, публичные речи в университетском клубе, в Оксфорде, произносились на удивительно высоком уровне, так что трудно было себе представить, что можно было найти где-либо в другом месте столько остроумия, блеска, легкости и оригинальности, с какими обсуждались запутаннейшие вопросы. В подходящих случаях свободно и увлеченно цитировались английские и греческие стихи, так как Гомер был для них «садом сердца», подобно Пушкину для русских. Сверх этого, известная скрытая сентиментальность объясняла неестественную позу, которую они часто принимали, когда это касалось политических теорий. Свои же собственные задачи пытались они обыкновенно решать с уверенностью лунатика, в духе знаменитого «muddling through»[4].
Испанская война приближалась к концу, и наши симпатии принадлежали любой альтернативе коммунизму, чьи программы противоречили ему. Так как коммунистическая, так называемая прореспубликанская, сторона, как всегда, выступала громче, можно было подумать, что с ней соглашалась вся Англия. На самом же деле мнения были совершенно различные. Во время моих частых посещений Оксфорда, куда меня приглашали двоюродные братья или друзья, которые там учились, было принято наши взгляды на коммунизм и сатанинские стороны сталинской действительности, такие как кровавые чистки, штрафные лагеря и многие другие ужасы, встречать высокомерным презрением: «Вы необъективны!»
Спустя некоторое время мы убедились, что даже не стоит идти против этой стены, но в течение многих лет задавали себе вопрос, не этим ли мнением многих англичан можно объяснить карьеры таких как Филби, Берджес и Маклин.
Моя надежда остаться надолго в Англии вскоре была убита из-за препятствия в получении разрешения на работу, которое было необходимо. Несмотря на множество возможностей и связей, мне каждый раз приходилось, когда я устремлялась к новому месту службы – а я хотела иметь только интересную работу, связанную с языками, наукой или искусством, – убеждаться в том, что именно по этой формальной причине я не могла её получить. Это было очень угнетающе.
В начале 1938 года родители моих хороших друзей пригласили меня сопровождать их в поездке по Тунису. Они сделали это заманчивое предложение так, словно, принимая его, я доставляю им удовольствие: я должна была организовать поездку и помочь им своим знанием французского. Как раз в это пасмурное время года две недели солнца в Северной Африке представляли собой великолепную смену обстановки. Мои хозяева баловали меня во время поездки, словно я была им родной дочерью.
Должно было пройти много лет, прежде чем я вновь возвратилась в Англию.
По дороге домой я получила известие, что мой брат Александр ввиду резко развивающейся чахотки доставлен в Лозанну. Литовское правительство, которое присвоило наше состояние, согласилось до известной степени оплатить лечение и разрешить вывоз валюты. Я была единственным членом семьи, который жил тогда вне Литвы; поэтому я должна была немедленно соединиться с братом в Швейцарии.