Амулета я не нашел. Его не было ни на столе в комнате, ни у меня в карманах, ни среди багажа.
Теперь я вспомнил, что когда вечером после обеда шел через игорную залу, где господа во фраках и декольтированные дамы восседали у горящих каминов за столами, покрытыми зеленым сукном, меня вдруг охватило желание бежать от этой европеизированной роскоши, предупредительно организованной даже здесь, на вершине Гималаев, на потребу пресыщенным миллионерам. Я вышел тогда на просторную террасу и залюбовался дивным видом клубящихся над бездной туманов, над которыми в вышине мерцали в призрачном танце звезды. Потом из облачной пелены, окутавшей месяц, начал моросить дождь со снегом, и, когда я возвращался в гостиницу, мне почудилось, будто в тени балюстрады крадется какое-то большое животное. Тогда я решил, что это, должно быть, собака, однако теперь понял, что это был передвигавшийся на четвереньках человек, вероятно, женщина — та самая, чьим амулетом я случайно завладел, и которая всю ночь бродила вокруг гостиницы, желая любой ценой вернуть свое сокровище, лежавшее на столе у меня в номере.
Я думал об этом по возвращении с прогулки, и мне вдруг захотелось поделиться с кем-нибудь пережитым. Однако мои европейские спутники казались людьми чересчур банальными, чтобы посвящать их в своеобразную мистику ночного приключения, тем более, что в три часа пополудни отходил поезд, который еще этим вечером должен был промчать меня мимо кофейных рощ и плантаций сахарного тростника, а на следующее утро доставить в Калькутту.
И все же по пути на вокзал я не смог устоять перед искушением остановить рикшу перед лавочкой продавца бабочек. Не успел я открыть дверь, как она вдруг распахнулась, и мимо меня пробежала тибетская женщина. Я не узнал бы ее, ибо все тибетки кажутся мне на одно лицо — как, впрочем, для большинства европейцев похожи все негры или китайцы — если б не то, что женщина испуганно запахнула на груди плащ, словно хотела скрыть от меня что-то, что я мог бы у нее отнять. Мне показалось, будто со вчерашнего дня она сильно осунулась и побледнела. Вскрикнув и выставив вперед ладонь, точно защищаясь от сотен тянущихся к ней рук, женщина бросилась бежать по узенькой, крутой улочке, преследуемая смехом моих рикш, которые сочли ее поведение еще более нелепым, чем я.
В лавке я не смог поговорить с торговцем об амулете, так как прежде чем успел открыть рот, он показал мне покоящуюся в резной шкатулке бабочку, величиной, примерно, с человеческую ладонь. Выбежавшая мне навстречу женщина как раз продала ему этот редкий экземпляр. Шкатулка из камфорного дерева предохраняет насекомое от разрушительного воздействия атмосферы, и не одно поколение может любоваться его красотой. Тибетка получила эту бабочку в наследство как часть семейного имущества, и торговец не мог надивиться, почему она решилась ее продать: ведь подобные бабочки — большая редкость, они ловятся в горах раз в сто лет и практически бесценны. Узор на их крылышках напоминает линии на человеческой ладони.
«Вероятно, эта женщина должна искупить какой-то грех, — сказал мне продавец бабочек, — ибо, продав эту вещь, она лишилась самого дорогого семейного сокровища, чтобы оплатить покаянную жертву.»
А еще я узнал, что женщина эта — так называемая «вечная вдова», одна из тех, кто не натирает лицо кровью вола и не желает любви иного мужчины, кроме своего умершего мужа. Однако, чтобы тот в будущем воплощении был верен ей так же, как она ему, женщина носит на шее священный амулет. Если же его потеряет — навеки лишится надежды встретить любимого. С таким амулетом не расстаются ни при какой нужде, а в случае его пропажи тибетка готова пожертвовать жизнью — лишь бы вернуть этот бесценный символ верности.
Вечером, сидя в поезде, несущемся сквозь мрачный лабиринт Гималаев, я еще долго видел в клубах пара, оседавшего в сердце джунглей на кронах девственных лесов, образ этой вечной вдовы — как она, сгорбившись, ищет свой амулет, а затем, ликуя, пляшет над верхушками деревьев и прижимает его к груди — залог любви и верности в будущей жизни.
Ну а потом, когда стемнело, и я уже не видел за окном ни леса, ни клубов пара, еще долго смотрел при тусклом свете вагонной лампы на большую бабочку в шкатулке из камфорного дерева, пока узор на ее крылышках, сложный и запутанный, как линии судьбы на человеческой ладони, не растворился во мраке ночи, подобном бездне Гималаев, полной тьмы и суеверия, зловеще обступившей бегущую по горам железную дорогу.