Солнце было уже высоко, когда он вернулся к каноэ, но неподвижный полог тумана по-прежнему висел над водой, скрывая из виду океан.
Кент поднял каноэ и надел его себе на голову, взял весло и шест в руки и направился в лес.
Опустив его, он некоторое время стоял, открывая и закрывая нож. Затем он посмотрел на деревья, на которых сидели птицы — если бы только он сумел поймать их. На песке у берега ручья отпечатались его пальцы, а рядом с ними — заостренное оленье копытце.
А у него был только нож. Он снова открыл его и взглянул на лезвие.
Днем от выкопал несколько моллюсков и съел их сырыми. Побродив по мелководью, он попытался поймать рыбу с помощью шеста, но не добыл ничего, кроме единственного желтого краба.
Кент мечтал о костре. Он отколол и отбил несколько кусков камня, похожего на кремень, соскреб трут с ветви высушенного солнцем дерева. Его костяшки кровоточили, но огонь так и не загорелся.
Ночью он слышал в лесу оленей и не смог уснуть от кружившихся в голове мыслей. Когда над стеной тумана поднялось солнце, он снова пошел к ручью, чтобы напиться, достал и расколол зубами несколько раковин моллюсков. Вновь он попытался добыть огонь, желая его так, как никогда не жаждал воды, его пальцы кровоточили, а нож впустую царапал кремень.
Его рассудок, наверное, несколько помутился. Кенту начало казаться, что белый пляж подымается и опадает, как скатерть, развешенная над камином. Птички, сновавшие по песку, казались большими и сочными, как перепелки, и он гонялся за ними, швыряя в них раковины и куски пл а вника, [35]покуда не обессилел настолько, что едва мог стоять на ногах, бредя по пляжу — или скатерти, чтобы это ни было. Ночью его будили олени — он слышал, как они плещутся и фыркают на берегу ручья. Один раз он поднялся и бросился за ними с ножом в руке, но споткнулся и упал в воду. Это привело его в чувства и он, дрожа, вернулся к каноэ.
Утром он вновь напился из ручья, лежа на песке, по которому, оставляя четкие следы-сердечки, прошли бесчисленные копытца. Снова он раскалывал ракушки и глотал их со стоном отчаяния.
Весь день белый пляж подымался и опадал перед его взором. Иногда Кент принимался охотиться на птиц, пока неустойчивый берег не подставил ему подножку, отчего он навзничь рухнул на песок. Тогда несчастный поднялся и, беспрестанно всхлипывая, побрел в тень леса, глядя на крохотных певчих птичек на ветвях.
В его липких от крови руках не было сил, так что когда он ударил сталью по кремню, ни единой искры не появилось из-под ножа.
Он начал бояться приближающейся ночи, того, что опять услышит, как крупные теплые олени пробираются через заросли. Ужас набросился внезапно, но он опустил голову, сжал зубы и снова сумел стряхнуть его с себя.
После этого он бесцельно побрел в лес, протискиваясь сквозь кусты, мимо деревьев, шагая по мхам, лозам и покрытым лишайниками пням, и его исцарапанные руки безвольно висели по бокам.
Когда он вышел из леса на еще один пляж, солнце уже скрылось в тумане, и песок, окрашенный закатом в красный, казался мягким и горячим.
И на нем, у самых его ног лежала спящая девушка с красивыми руками и смуглой и ровной, как цветок на золотистом пляже, кожей, завернувшаяся в шелк собственных черных волос.
Над его головой закричала и захлопала крыльями чайка. Девушка открыла глаза, темные, как полночь, и с ее губ сорвался возглас, приглушенный сном: «Айхо!»
Она поднялась, протирая бархатные глаза. «Айхо! — воскликнула она вновь в изумлении. — Айнах!»
Золотой песок ласково касался ее маленьких ног. Ее щеки порозовели. «И-хо! И-хо!» — прошептала она, пряча лицо в волосах.
Мост звезд перекинулся между небесных морей, Луна и Солнце — странники, что идут по нему. Это было известно и в доме Исанти [36] сотни лет назад. Часке сказал о том Харпаму, а Харпам, узнав, передал Хапеде. Так это знание перешло к Гарке, а от Виноны к Вегарке, здесь и там, по всему миру, слухами и разговорами, пока оно не дошло до Острова Скорби. А как? Бог знает.
Вегарка, лопотавшая в камышах, должно быть, поведала об этом Не-ка, а Не-ка высоко в осенних облаках передал весть Кай-йошк, который сказал Шинге-бис, который сказал Ски-скаа, а тот сказал Си-со-ке.
Айхо! Айнах! Узрите чудо! Это — судьба всякого знания, что приходит на Остров Скорби.
Красный свет потух и песок погрузился в тень. Девушка раздвинула занавес волос и взглянула на незнакомца.
— И-хо, — прошептала она с нежным восхищением.
Ибо теперь ей стало ясно, что он был Солнцем! В синих сумерках он перешел мост из звезд, он явился сюда!
Она приблизилась, трепеща в экстазе при виде этого священного чуда, явленного ей.
Он — Солнце! Его кровь течет по небу на закате, она и сейчас пятнает облака. В его глазах застыла голубизна неба, сжавшись в две синие звезды. А его тело бело, как грудь Луны.
Она распростерла руки, повернув ладони к небу, и подняла свое лицо к нему, ее глаза медленно закрылись, длинные ресницы затрепетали.
Как юная жрица стояла она, и лишь легкое подрагивание членов да быстрое биение жилки на горле порой нарушало ее неподвижность. Так она поклонялась ему, обнаженная, не знающая стыда, не шелохнувшись, даже когда он тяжело рухнул перед ней ничком, и ночной бриз, пробравшись по песку, принялся перебирать волосы на его голове, как ветер касается меха мертвого зверя в пыли.
Когда утренний свет пробился сквозь туман, и она увидела и солнце, и мужчину, распростертого на песке у ее ног, то поняла, что он был всего лишь смертным, бледным как смерть и залитым кровью.
И все же — чудо из чудес — видение божества лишь укрепилось в ее глазах, так что она упала на землю, дрожа.
Ибо в человеке, лежавшем у ее ног, ей легче было видеть божество.
Кенту снилось, что он вдыхает огонь — огонь, которого он жаждал так, как никогда не жаждал воду. В безумном возбуждении он преклонился перед пламенем и стал тереть свои израненные руки, омывая их в алых языках. У него была и вода, ледяная ароматная вода, что падала на его обожженную плоть, омывала его глаза, волосы и горло. Затем пришел голод, яростная, раздирающая тело агония, терзавшая его внутренности. Но и она сп а ла, и ему приснилось, что он насытился, и тело согрелось. Потом ему приснилось, что он уснул, и после этого он не видел снов.
Однажды он проснулся и увидел девушку, растянувшуюся рядом с ним — сжатая мягкая ладошка под щекой, улыбка на спящем лице.
Теперь дни бежали быстрее, чем волна, накатывающая на золотистый пляж. А синие ночи, испещренные звездами, приходили и уходили, растворялись, чтобы возвратиться на закате ароматом фиалок.
Они не считали дни, как не считали золотые пузырьки, миллионом глазков подмигивавшие из пены прибоя.
У Кента появился огонь — он горел на факеле в ее руках и в костре, который она разжигала там, где хотела. Были тетивы из шелка ее волос и стрелы, быстрые, как морские птицы, с наконечниками из раковин. Была леска из серебряных сухожилий оленя и крючок из полированной кости — всем этим премудростям он учился, слушая ее смех, когда ее шелковистая голова наклонялась к нему.
В первую ночь, когда был выделан лук и натянута тетива, они пробрались через залитый лунным светом лес к ручью. И встали там, перешептываясь, прислушиваясь, не понимая ни слова, к неясным звукам своих голосов.
Далеко в лесу фыркал и скребся Кауг-дикобраз. Они слышали, как скачет под луной по опавшим листьям Вабуза-кролик — тип-топ, тип-топ. Ски-скаа-утка бесшумно проплыла мимо, прекрасная, как водный цветок.
Далеко в океане Шинге-бис-крохаль всколыхнул пряную тишину глупым смехом, и Кай-йошк-чайка вздрогнула во сне. И вот по потоку прошла внезапная дрожь, слабый всплеск, мягкий шорох песка.
— Айхо! Смотри!
— Я ничего не вижу.
Любимый голос был для нее лишь бессмысленной мелодией.
— Айхо! Та-хинка, олениха! И-хо! Сейчас появится вожак.