Прежде чем дух странствий привел меня в Гималаи, я воображал эту высочайшую вершину мира окутанной глубокими снегами под вечно холодным голубовато-серым небом — такой, какими запечатлелись в моей памяти Монблан, Доломитовые и Швейцарские Альпы. Но, совершив несколько лет назад путешествие в Гималаи, я уже не вижу больше глазами души ни застывших ледяных гигантов, ни морозно-голубого неба. Вместо этого передо мной земля, отливающая всевозможными оттенками серости — я побывал там в феврале, когда от подножия гор вздымается серыми грядами мгла, то сгущаясь, то редея, меняя тон в зависимости от освещения. Со стороны это выглядит так, словно горы поднимаются и вновь опадают. Ясными ночами туманы клубятся в лунном сиянии, и от этого кажется, будто исполины-Гималаи движутся в причудливом танце, а пласты тумана то образуют уходящие в бездну гигантские ступени, то опять устремляются к небу, вращаясь вокруг своей оси, точно крылья огромных мельниц. И нет больше ни верха, ни низа, ни правой, ни левой стороны, как если бы Гималаи сделались фантастическим миром, где реальные образы перемешаны с призраками, а действительность с миражом.
Поскольку был февраль, в лежащем на высоте семи тысяч футов Дарджилинге — летней резиденции англо-индийских чиновников, военных и коммерсантов — большинство вилл стояли пустые. Их прилепившиеся к склонам стеклянные стены и веранды сверкали, словно выточенные из горного хрусталя, а между ними простирались поросшие низким кустарником чайные плантации — тропические испарения, поднимающиеся над бескрайними землями Индии, достигая высот Дарджилинга, оживляли своим плодородным дыханием южные склоны Гималаев.
Вернувшись в Европу, я был бы обречен всякий раз, когда мысль моя вновь устремится к Гималаям, видеть Дарджилинг в бесшумно и неустанно моросящем февральском дожде, среди наслоений тумана, и смотреть на блуждающие в сумерках горы, которые бы уже никогда не остановились, не случись одного происшествия, существующего для меня как бы вне времени и пространства, не связанного ни с порой дня, ни года, но с сердцем человеческим, которое везде и всегда — пока стоит наш мир — одинаково любит и страдает.
Как-то пополудни пятеро рикш-тибетцев отвезли меня к единственному на всю округу храму, расположенному на самой окраине горного селения, куда нужно было долго и трудно добираться узкими, крутыми тропками. Святилище имело довольно убогий вид, напоминая беленый сарай, и почти не отличалось от жилищ тибетской бедноты. Храм стоял у края отвесного обрыва, в окружении нескольких никем не опекаемых деревьев, и с расстояния его можно было принять за средней руки постоялый двор.
Идя к нему по размокшей земле, я слышал монотонный звук, который издавали, вращаясь, молитвенные мельницы. Под навесом святилища стоял цилиндр, примерно в рост человека, сверху до низу покрытый письменами. Храмовый служка в желтом одеянии вращал его ладонью, так что он поворачивался на подставке вокруг своей оси. Каждый оборот этого цилиндра был равнозначен прочтению тысячи густо написанных на нем молитв.
В храме было темно, как в погребе. За грубой деревянной решеткой стояли изваяния божков, тускло отливающие превратившейся в бронзу позолотой. В этих фигурах не было и тени покоя — все они стояли либо сидели в совершенно диких, невообразимых позах, словно родились из клубящихся вокруг бесформенных клочьев тумана.
Из бесчисленных наполненных маслом горшочков поблескивали чахлые огоньки — точно отсветы маленьких ночников. Они были расставлены перед решеткой, будто сосуды с пищей для божков, покрывая копотью жирные лица идолов и оживляя их трепетным мерцанием крохотных язычков пламени.
Кое-где вместо изваяний зияли ниши, а в них, на фоне потемневшей от сажи грязно-белой известки, я увидел открытки и фотографии, вырезанные из английских иллюстрированных журналов. Здесь были портреты английских, немецких, французских, российских титулованных особ и генералов, а также изображения новоизобретенных машин, признанных тибетскими жрецами священными, быть может, из желания польстить европейцам, а может, из суеверного страха перед неведомой силой чужого разума.
В углу я увидел пустые бутылки из-под английского пива. Там же, прислонясь к стене, сидела пара бритоголовых монахов в довольно грязных одеяниях; они курили, уставясь на распахнутые двери, сквозь которые в лишенное окон помещение сочился тусклый дневной свет, стеклянистым блеском отражаясь в глазах жрецов.
Нескончаемый ряд потрескивающих в полумраке светильников и ламы с глазами сомнамбул, уродливые фигурки божков за решеткой, играющие на их блеклой позолоте чахлые огоньки, сладковатый запах табака из монашеских трубок и еще более приторный аромат застывших курений, гротескные обрывки европейских иллюстрированных журналов, жуткий хаос, существующий как бы вне времени, за гранью реального, а снаружи, в прямоугольнике двери, неустанно движущиеся в тумане Гималаи, то возносящиеся к небу, то низвергающиеся на землю, клочковатая мгла, подобравшаяся к самому порогу, желтые призраки молитвенных мельниц, монотонно вращающихся с тонким металлическим пением — все это было одновременно чудно, нелепо и дико. Ибо существовало уже не одну тысячу лет и казалось столь же неистребимым, как божества Глупости, которые вместе с божествами Разума и Любви испокон веков властвуют над миром.
Но подобно тому, как за порогом святилища, на краю пропасти таится искус бездны, способный увлечь в пасть Гималаев людей, животных и груды камней, так же и здесь, в этом храме, более напоминающем конюшню, кроме отупения и сонной одури, неуловимо ощущался ужас, от которого кровь застывала в жилах. Он почти плутовски поглядывал на вас вытаращенными глазами лам и с гротескным добродушием усмехался скалящими зубы физиономиями сидящих в полумраке идолов.
Наконец пятерка тибетских бегунов, напоминавших своей мешковатой одеждой эскимосов и отличавшихся поистине сверхчеловеческой силой, теми же крутыми горными тропками повезла меня обратно. На бегу они ржали, точно кони, блеяли, словно козлы, и сопели, будто моржи. Рядом мчались также три рослые тибетки, которые, сняв с шей и рук свои украшения — бусы и браслеты из небесно-голубой бирюзы, осколков горного хрусталя и кусочков посеребренной бронзы со вставками из красноватого сердолика — протягивали их мне, предлагая купить. Оживленно жестикулируя, женщины то приближались к моей повозке, то отскакивали прочь, окруженные сворой надрывисто лающих диких гималайских псов.
Во время этой скачки одна вынула из ушей бирюзовые серьги, другая стянула с пальца грубо сработанный перстень с сердоликом, а третья вытащила из копны растрепанных, мокрых от дождя волос бронзовую стрелу. В ушах у меня стоял несмолкающий шум — смесь женской трескотни, где на несколько английских слов приходилась добрая сотня тибетских, собачьего лая, смеха и сопения моих запыхавшихся бегунов.
В конце концов я купил у одной из женщин перстень, причем, поскольку из-за резкого уклона рикша ни на минуту не могла остановиться, сделка совершилась следующим образом: тибетка на бегу бросила мне перстень, а я ей — деньги.
Две женщины отстали, но третья под оглушительный лай собак продолжала бежать рядом с моей повозкой, потрясая в воздухе бронзовой стрелой. Мои рикши начали над ней подсмеиваться, а она яростно отругивалась в ответ. Поскольку шпилька для волос не вызвала у меня интереса, тибетка нырнула рукой в складки своего мешковатого плаща и извлекла оттуда серебряную цепочку, которая, впрочем, также не пришлась мне по вкусу. Но когда она тряхнула в воздухе цепочкой, у нее из пальцев вылетел и упал мне на колени бронзовый амулет.
Взглянув на него, я увидел, что это миниатюрное изображение какого-то божества, размерами не больше, чем фаланга пальца: две угловатые, примитивно исполненные человеческие фигурки — обнаженный мужчина, на которого взбиралась нагая женщина.
Я зажал амулет в ладони, а вторую руку опустил в кармашек, где ношу обычно деньги на расходы, и бросил женщине несколько крупных монет. Она взглянула на меня с изумлением, однако проворно схватила деньги и остановилась. Мы как раз приблизились к повороту, и я, уже издалека, увидел женщину, неподвижно стоявшую посреди своры лающих псов. Она качала головой, словно никак не могла понять, за что получила деньги. Потом зажала шпильку зубами, а монеты завязала в желтый полотняный лоскуток, где раньше, вероятно, лежали серебряная цепочка и амулет.