Во времена, когда решающую роль у оседлых народов стало играть землевладение, вдову должен был взять в жены деверь, чтобы сохранить семейную и племенную собственность. Религиозные представления не позволяли вдове с детьми вступить в новый брак, но от бездетной вдовы, напротив, требовали, чтобы она вышла за брата своего покойного мужа. Родившийся от такого брака сын считался законным наследником покойного; лишь он, как продолжатель его дела, мог обеспечить умершему дальнейшую потустороннюю жизнь. Если у человека не оставалось наследника мужского пола, который бы мог, как положено, позаботиться об умершем, дух его обречен был носиться, не зная успокоения.
Параграф 193 хеттских законов предписывал: «Если мужчина умрет, его брат должен взять за себя вдову, или один из братьев, или отец покойного».
Обычай левирата (от лат. «levir» — брат мужа, деверь) был распространен у вавилонян, египтян, эламитов, евреев, хурритов, у жителей Нузы, Угарита, Греции. Причина была не столько в религиозно-мистических представлениях, сколько в земных законах о наследстве: они обеспечивали передачу имущества.
Если брат мужа не хотел жениться на невестке, он должен был публично совершить церемонию отказа, которая освобождала его от такой обязанности. При этом вдова снимала с него обувь и ударяла ею деверя по лицу с такими словами: «Вот тебе, ибо ты не захотел восстановить дом брата своего и помочь мне родить ребенка». Все присутствовавшие при этой унизительной сцене восклицали: «Тьфу на него!» Снятие обуви в древности символизировало изъятие и передачу собственности; подобная церемония совершалась при продаже участка и т. п. После акта отказа вдову мог или обязан был взять ближайший родственник.
В Греции против архаического обычая левирата, согласно которому вдова, чтобы сохранить семейное имущество. по своему желанию или против воли должна была передать деверю свое тело и свое имущество, выступил Эсхил.
Если же у бездетной женщины не было ни имущества. ни родительского дома, куда она могла вернуться, ее, как это называлось по-древнеарабски, «изгоняли в пустыню» или, по ассирийскому выражению, «отсылали в пустоту». Платон в своем проекте идеального государства считал необходимым «в достойной форме» оказывать помощь неимущим гражданам.
Оставшиеся без средств могли только просить милостыню. рассчитывая на сострадание отдельных людей. Если вдова была еще молода и хороша собой, дававший милостыню мог кое-что в ответ за нее потребовать. До нас дошли слова предостережения, сказанные еще в XIII в. до н. э. в Угарите: «Одинокая, запри на засов дом свой, вдова, замкни как следует жилище свое, ибо за тобой теперь будут охотиться».
Аристофан так излагает жалобу некоей торговки цветами: «Пока она не овдовела, молодые люди покупали у нее цветы, идя на свидание со своими милыми. А как она овдовела, они норовят купить уже не цветы, а на часок саму продавщицу».
Руфь — собирательница колосьев
Библия, апеллируя к ответственности, чувству социальной справедливости, то и дело призывает помогать вдовам и сиротам, причем не только полноправным гражданам, как считал необходимым и Платон, но и пришельцам. Каждый должен предоставлять им для пользования край поля, виноградника, оливковых рощ и фруктовых садов, а также все, что упало или осталось неубранным. «Когда будут жать жатву на земле вашей, не дожинай до края поля твоего, и оставшегося от жатвы твоей не подбирай, и виноградника твоего не обирай дочиста, оставь это бедному и пришельцу» (Левит, 19, 9—10).
Библейская повесть «Руфь» не только свидетельствует о тенденции к примирению разных народов, но и реалистически рисует судьбу вдовы, да к тому же чужестранки.
Две вдовы, молодая и старая, пришли на пасху из Моава в Вифлеем, когда здесь в полном разгаре была уборка ячменя. Жнецы работали своими серпами, расторопные женщины вязали и складывали снопы, а за ними шли нищие в лохмотьях и подбирали упавшие или оставленные колосья, как им это дозволялось.
К ним присоединилась и юная моавитянка. Хозяину имения Воозу приглянулась красивая, хотя уже и не очень юная женщина — ведь Руфь вдовела уже десять лет — и он спросил у своего старшего слуги: «Чья это молодая женщина?» Сам вопрос много говорит о времени: женщина всегда чья-то, кому-то принадлежит, иначе она никто, легкая добыча для любого охотника. Вооз благосклонно кивает чужестранке: «Не ходи подбирать на другое поле… будь здесь… я приказал слугам моим не трогать тебя». Руфь падает перед ним на колени и шепчет: «Чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня, хоть я и чужеземка?» Вооз подбадривает ее: «Будь здесь с моими служанками».
Вечером хозяин имения не считает зазорным лечь спать вместе со своими поденщиками на куче зерна, чтобы охранять драгоценный урожай. Среди ночи моавитянка по совету своей свекрови, крадучись, пробирается к нему, открывает плащ, которым он укрывался, и ложится у его ног. «В полночь он содрогнулся, приподнялся. и вот, у ног его лежит женщина. И сказал ей Вооз: кто ты? Она сказала: я Руфь, раба твоя; простри крыло свое на рабу твою… Вооз сказал ей: не бойся, я сделаю тебе все, что ты сказала… Переночуй эту ночь».
События библейской истории о вдове Руфи происходят во время страды. Служанки-работницы принадлежали к самому низкому общественному слою, еще ниже в социальном отношении стояли вдовы, которые подбирали остатки на сжатых полях. В библейской сказке богатый землевладелец из Вифлеема, словно сказочный принц, женится на Золушке-вдове (египетское изображение на гробнице
Выражение «накрыть своей одеждой женщину» или «лечь с женщиной под одним плащом» на Востоке означало «обручиться»; с правовой точки зрения переспать с женщиной, овладеть ею значило уже совершить женитьбу. Поначалу после любовной ночи Вооз не собирается жениться на Руфи, он утром отчитывает ей за услугу шесть мер ячменя, в шесть раз больше, чем она с трудом могла бы набрать за день. Еще до рассвета он отсылает ее, чтобы никто не знал, «что женщина приходила на гумно».
Этот сюжет разыгрывают как мистерию во время праздника уборки урожая; но она имеет не только религиозный смысл, она дает также представление о реальной жизни той эпохи, подтверждая, что вдова действительно могла существовать, подбирая остатки с полей. И. В. Гёте называл книгу «Руфь» «прекраснейшим маленьким произведением, дошедшим до нас в эпическом и идиллическом предании». Поэт Р. Шредер даже утверждает: «Ни один писатель в мире не создавал более прекрасного рассказа».
Любая вдова, читавшая эту историю, могла воспринимать как поддержку и отраду ее сказочный «хэппи энд»: Вооз, богатый землевладелец, женится на чужеземке Руфи, собиравшей колосья, и она становится прародительницей царя Давида, а через него— и Иисуса Христа.
Целомудренное вдовство
Женщины, жившие в «золотых клетках», часто после смерти мужа оказывались совершенно не приспособленными к жизни. Об этом свидетельствует, например, документ из Фаюма III в. до н. э. Одна богатая вдова, владевшая большим земельным участком, после смерти мужа закладывает себя и своих детей храму бога Собека. «Ты (Собек) должен предоставить мне кров, кормить меня, заботиться о моем здоровье и охранять против всех злых духов. За это я плачу тебе (храму) ежемесячно несколько медных монет в течение 99 лет». Благочестивая женщина надеялась, что в четырех стенах храма, отгородившись от грубого мира, она сможет избавить себя от тягот, на которые обычно были обречены вдовы, и жить в «целомудренном вдовстве».
«Целомудренное вдовство» славилось как добродетель, всякое же вторичное замужество клеймилось как безнравственность. Овдовевшая матрона должна была сосредоточиться на религии, которая сулила ей воскресение и «новую жизнь». В 200 г. до н. э. раб Ливий написал для женского хора «плебейского» храма стыдливости хвалебную песнь «целомудренному вдовству» тех, «кто сумел смирить похоть свою и приблизиться к небесам». Это песнопение было принято с таким восторгом, что Ливий получил права гражданина и смог отныне посещать также и «аристократический» храм. Чтобы вдова оставила всякую мысль о новом замужестве, Титиний составил объемистую антологию высказываний разных благочестивых вдов, реально существовавших и вымышленных. Одна из них отвергает предложение сватовства такими словами: «Мне больше не найти мужчину, которого бы я так любила, как любила своего мужа». Другая отвечает в испуге: «О нет. если второй муж окажется так же хорош, как мой первый, я стану так же дрожать за его жизнь, как дрожала за первого. Если же он окажется хуже, зачем брать на себя такое бремя?» Третья отвечает: «Сервий все еще живет во мне».