— Голубчики, защитите нас, — говорили они проходящим красногвардейцам. — Берите, что хотите.
Женщины рвали простыни и приготовляли из них бинты для перевязок. Живущие в районе кожевенных заводов дрогали также помогали красногвардейцам. Бывало, оставит дрогаль лошадь свою шагах в двадцати от окопа, подходит к бойцам и спрашивает:
— Нет ли у вас раненых? Отвезу.
Уложит раненых на подводу, отвезет в лазарет и едет обратно на передовые позиции.
У нас имелись пушки, но не было опытных наводчиков. Стреляли мы наугад. Какой-то военнопленный, австриец, плохо говоривший по-русски, предложил свою помощь. Сначала товарищи опасались: а вдруг он наведет орудия на наши окопы и перебьет бойцов? Долго обсуждали, разрешить ему стрелять или нет. Наконец Люба Шевченко — участница боя — заявила:
— Дайте ему. Я его знаю. Я когда-то с ним гуляла. Не может быть, чтобы он был за белых.
Поручили батарею австрийцу. Он начал наводить пушки. Мы видим, что человек знает дело. Второй или третий снаряд попал в ту ферму, где находился сам генерал Корнилов. Видно было издали, что к этой ферме все время подъезжают конные, поэтому мы поняли, что там находится штаб, и решили открыть по нему огонь. После того как наш снаряд разнес ферму, наступление белых прекратилось. Корниловцы отступили.
Фактически масса сражалась без командиров. Мы не знали, как стрелять, куда стрелять. Нам нужно было руководство, а его не было. Если бы мы имели настоящего военного руководителя, возможно, у нас не было бы таких потерь. На Дубинке, на Покровке редко найдешь дом, где бы не было или убитых или раненых в боях с Корниловым.
Жертв было много. Но все же победили пролетарский энтузиазм и классовая ненависть. Рабочие и работницы, не умеющие по-настоящему держать винтовку в руках, разбили отборные офицерские части.
На второй день боев я была ранена. Произошло это так. Один из товарищей каким-то образом оказался лежащим далеко от окопа. Я видела, что он корчится на земле, очевидно, был ранен. Недолго думая, я вылезла из окопа и пошла прямо к нему. Я хотела подобрать его и принести. Дошла до него, разорвала на нем окровавленную рубашку, смотрю — у него под сердцем рана. Послушала сердце: кажется, бьется. Я решила нести его на себе. Была я очень крепкая. Взвалив раненого на спину, потащила его к своим. Ноги у него волочатся по земле. Прошла я с ним немного, чувствую — тяжело. Отдохнула и пошла дальше. Слышу, он перестал дышать. Что, думаю, тащить мертвого? Оставлю его, а потом, когда отобьем белых, подберем. Опять послушала у него сердце. Не бьется. Тогда я положила мертвого товарища и направилась к своим. Ребята в окопе ругаются, машут мне руками, велят нагнуться. Очевидно, меня заметили белые и начали по мне стрелять. Только я подумала, что нужно лечь на землю, как чувствую, что меня кто-то по ноге точно железной палкой ударил. Я упала и стала медленно ползти. Белые стреляли разрывными пулями. Рана на левой ноге была громадная, как будто от снарядного осколка. Кое-как добралась я до окопа. Оттуда меня отправили в лазарет.
После корниловского боя советская власть существовала еще четыре месяца. Все это время я лежала в лазарете. С первых же дней доктора предлагали мне отрезать ногу. Но я долгое время не решалась. Куда я денусь с одной ногой? В типографии во время работы приходится все время стоять. Я боялась, что не смогу больше работать. Наконец все же согласилась. Мне ампутировали ногу. Долго я лежала в больнице. Пришли товарищи и сказали, что переводят меня в хорошую больницу против Городского сада.
В этом лазарете, очень хорошо обставленном, расположились партизаны. Лежат тяжело больные, а рядом с ними — гармонь, песни, отчаянный пляс.
Товарищи не забывали меня и часто навещали. Однажды товарищи принесли даже бутылку вина «Абрау-Дюрсо». Явилась ко мне делегация от правления профсоюза печатников. Ходили слухи, что в лазарете красногвардейцев не лечат. Профсоюз выделил несколько человек для наблюдения над врачами.
Так пролежала я до августа восемнадцатого года. Слышу по утрам стреляют пулеметы и пушки. Это наступал на Екатеринодар Деникин. Я спрашивала навещавших меня товарищей, в чем дело, но те успокаивали:
— Что ты! Это тебе кажется. Просто наши учатся стрелять.
Однако я никак не могла успокоиться. Через несколько дней приходит ко мне Нюра Кармазина и вдруг говорит:
— Завтра-послезавтра мы отступаем. Мы тебя возьмем в вагон вместе с другими товарищами, а пока перевезем в частную лечебницу.
— Зачем перевозить, когда вы меня с собой возьмете? Я и здесь полежу, — ответила я.
Все-таки Кармазина перевезла меня в лечебницу. На следующий день пришла опять. Вид у нее был смущенный:
— Настя, мы тебя не возьмем. Нет вагонов. Вместе со всеми в вагоне ты затеряешься. Мы будем отступать на Новороссийск, а дальше — не знаю, как. Кроме того тут остаются Таня Колодезная и другие товарищи.
И постаралась меня утешить:
— Да и не пойдут белогвардейцы в частную лечебницу.
Попрощались мы с ней, поплакали, и она ушла. На прощание оставила мне тридцать рублей. Потом, слышу, несмолкаемый грохот, а я все еще лежу — не могу подняться. Каждый шорох ко мне доносится. Лежала я на втором этаже. Настала ночь. Слышу, кто-то быстро-быстро бежит по улице в лаптях. Потом упал под окнами. Утром увидела в окно: лежит красногвардеец убитый, видно, один из тех, кто прикрывал собой отступление. Я завернулась в одеяло с головой и весь этот день проплакала. Больница опустела, все врачи и обслуживающий персонал куда-то исчезли. На следующий день появились нарядные барыньки и офицеры. Кто я и что — меня почему-то не расспрашивали. Я объяснила, что попала сюда в результате несчастного случая: ногу мне отрезало трамваем. Меня мало кто знал, так как я не была руководящим работником.
Хотя Нюра и успокаивала меня, все же я была уверена, что белые придут еще раз. Говорили, что они ищут большевиков по лечебницам. Ждала каждый день — вот придут, вот придут.
Прошло три дня. Поздно вечером, когда уже все больные спали, вдруг раздался неистовый грохот в дверь. Дежурный врач был старик Меерович. Он вышел в вестибюль и открыл дверь. Снизу послышались крики, ругань, матерщина. Потом все стихло. Подошла ко мне сестра и шепнула, что сейчас приходили шкуровцы. Кричали на доктора, грозили наганом и требовали пустить их осмотреть лечебницу:
— У тебя красные партизаны есть!
Меерович ответил, что у него женская больница, родильное отделение, и никаких партизан нет. С большим трудом удалось ему убедить шкуровцев.
Долго я пролежала в больнице и все не могла поправиться. У меня произошло заражение. Ногу резали заново и опять стали лечить. Через несколько месяцев отняли еще часть ноги. Операцию делал хороший хирург, доктор Гелиашвили, который знал, кто я на самом деле. Начали оперировать меня под местным наркозом. Они режут, а я ругаюсь:
— Губите людей! Что вы так долго возитесь?
Доктор даже хотел бросить делать операцию. Однако после этого началось быстрое улучшение. Приходит как-то Гелиашвили, садится на кровать и начинает со мной разговор:
— Эх, Настасья Ивановна, зачем вы жизнь свою сгубили? Бросили они вас, красные сволочи.
— Доктор, — говорю ему, — во-первых, я знаю, на что я шла. А во-вторых, пожалуйста, не морочьте мне голову.
— Не волнуйтесь. Я сам был участником событий пятого года.
И начал рассказывать мне о своем «революционном» прошлом. В общем он пытался показать себя революционером.
Месяцев через семь я, наконец, выздоровела. Уже стала ходить на костылях. Но вот врачи заявляют мне, что они, конечно, держали бы меня и дальше, но жизнь сильно вздорожала. Иными словами, мне предложили убираться из больницы, так как платить я не могла.
Вернулась я домой на Покровку. Вся семья моя лежала в тифу — отец, мать, две сестренки.
Как самая «здоровая», стала я за ними ухаживать. На костылях подходила то к одному, то к другому, давала пить, помогала, как могла. К счастью, никто не умер, все выздоровели.