Может быть, она сказала что-нибудь еще, но он осторожно положил трубку. Ему хотелось остаться одному со своими чувствами. В горле у него щекотали слезы. Конечно, она говорит под свежим впечатлением боли, но минута пройдет, и ее дурной, некультурный характер опять себя покажет. Все это хорошо, но это не прочно. Чувство раздражения не покидало его. Она должна быть наказана.
— Не пора ли кончить, Нил? — услышал он за спиной голос Зины.
Он молчал. Раньше он не думал, что способен на такую холодность и жестокость. Наконец он сказал:
— Это гадко… то, что сделала Сусанночка.
Он опять замолчал надолго. Конечно, она должна быть наказана. С чувством мстительного удовольствия он подумал о том, что она должна встретиться и примириться с Верой Николаевной. Впрочем, даже сейчас ему это казалось жестоким, но, повернувшись к Зине, он сказал:
— Прекрасно, раз вы настаиваете и обвиняете меня, то пусть будет так. Передайте Сусанночке, что в четверг мы поедем в Ульевку.
— А эта особа?
— До этой особы мне дела нет. Она меня не касается. Она может ехать или не ехать. Ее действиями я не намерен управлять.
— Это жестоко, Нил.
— К сожалению, это только тактично.
— Вы так думаете, Нил?
— Да, я так думаю.
Она протянула ему руку. Он нагнулся, чтобы поцеловать и почувствовать твердое пожатие ее руки. В этой девушке было много здравого смысла и умения отделять важное от неважного.
«Что же, так будет во всех отношениях лучше, — подумал он. — Было бы смешно прятаться от Веры Николаевны. Все должно быть открыто и ясно. Да, несмотря на все, я продолжаю любить Сусанночку. Я охотно прощаю ей, но она должна быть наказана и научиться корректно себя держать».
Вскоре она позвонила ему.
— Ау, Нил, ты?
— Ау! — сказал он строго, но примирительно. — Я.
Она помолчала, вероятно, вздохнула.
— Хорошо, — сказала она, — я согласна на все, что ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я здоровалась с этой госпожой, — я буду здороваться. Я сделаю все. Боже, как я счастлива. Милый, милый Нил, не обращай внимания: я плачу сейчас от радости. Ах, как я счастлива! Когда же ты придешь? Может быть, сегодня вечером?
— Нет, я занят.
Ему было тяжело, что он пойдет к Ядвиге после ссоры с Сусанночкой.
«Может быть, она могла бы прийти ко мне»? — спросил он себя.
Он испугался мысли, что это было бы возможно. Неужели она уже перестала для него быть тем, чем была?
— Нет-нет, я сегодня решительно не могу, — сказал он строго.
— Отчего?
— Нет-нет, я сегодня не могу, не могу. Всего хорошего. Я тороплюсь.
— Ну хорошо, — сказала она покорно.
И ему сделалось ее болезненно жаль, но по-особенному, по-новому, точно он не смел ее жалеть.
Положив трубку, он долго сидел, не зажигая огня. Ему было жаль, что из чувства к Сусанночке как будто навсегда ушло что-то тонкое, нежное, такое хрустальное.
Он приказал Гавриилу приготовить ванну и свежее белье и говорить всем по телефону, что его нет в Москве.
Собственно говоря, интимная сторона жизни вообще могла бы быть гораздо проще. С раздражением он подавил эту мысль.
XIII
Эти дни Колышко и Василий Сергеевич упорно сидели над конкурсным проектом. Василий Сергеевич, желтый, похудевший, одновременно злой и очень спокойный, в новой коричневой пиджачной паре, работал в кабинете Колышко. Это была не работа, а священнодействие. Обед и чай Гавриил подавал им прямо в кабинет. Впрочем Василий Сергеевич почти ничего не ел. Он пил крепкий чай и курил. Папиросы разных величин стояли тут же в больших коробках. Иногда в награду за хорошо исполненную деталь они выкуривали по гаване. Оба чертили без пиджаков. В комнате было сине от табачного дыма.
Иногда разгорался спор. Колышко склонен был всегда вносить крупные изменения во время работы. Василий Сергеевич был старовер. Он находил, что первый абрис всегда бывает самый верный. Карандашный набросок Колышко, созданный им в бессонную ночь, был им прикноплен к стене. Грубо и наскоро сделанный, он казался Василию Сергеевичу недосягаемым идеалом. С крупно наморщенным лбом и щетинистыми желтыми бровями, нахохлившись, он сидел против повешенного рисунка, беспрестанно на него взглядывая и стремясь воплотить его в приемлемые реальные формы. Иногда оба начинали кричать друг на друга Василий Сергеевич доказывал, что академия только портит людей. Он давал волю языку: