– Послушай… – начинает Эд.
– У них есть сын.
– Что?
– Сын, – повторяю я, прижимаясь лбом к холодному оконному стеклу. В этом районе Гарлема еще не появились натриевые лампы, и улицу освещает лишь лимонная долька луны, но я все же различаю силуэты мужчины, женщины и высокого мальчика. Он таскает коробки к входной двери. – Подросток, – добавляю я.
– Полегче, тигрица.
Мне никак не остановиться.
– Жаль, тебя здесь нет.
Я сама захвачена врасплох. Судя по реакции, Эд тоже. Наступает пауза.
– Понимаю, тебе нужно время, – наконец произносит он.
Я молчу.
– Врачи говорят, чересчур много контактов не полезно для здоровья.
– Я тот врач, который это сказал.
– Ты одна из них.
За спиной слышится треск – в камине вспыхнула искра. С шумом разгорается пламя.
– Почему бы тебе не пригласить этих новых соседей? – спрашивает он.
Я допиваю бокал.
– Думаю, на сегодня хватит.
– Анна…
– Эд…
Кажется, я ощущаю его дыхание.
– Жаль, мы сейчас не с тобой.
Слышу удары своего сердца.
– Мне тоже жаль.
Панч спустился за мной следом. Я беру его на руки, иду в кухню. Ставлю телефон на столешницу. Еще один бокал перед сном.
Взяв бутылку за горлышко, я поворачиваюсь к окну, к трем привидениям, маячащим на тротуаре, и приветственно поднимаю бокал.
Вторник,
26 октября
Глава 3
Год назад мы планировали продать этот дом, даже наняли брокера. Оливия в сентябре следующего года должна была пойти в мидтаунскую школу, и Эд нашел непыльную работу в Ленокс-Хилле.
– На новом месте будет здорово, – обещал он. – Для тебя персонально я установлю биде.
Я похлопала его по плечу.
– Что такое биде? – спросила Оливия.
Но потом он ушел, и она вместе с ним… У меня опять сердце кровью обливалось, когда я вчера вспомнила первые слова так и не пригодившегося объявления: «ГАРЛЕМСКАЯ ЖЕМЧУЖИНА, ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЬ XIX ВЕКА ПОСЛЕ БЕРЕЖНОЙ РЕСТАВРАЦИИ! ЧУДЕСНЫЙ ДОМ ДЛЯ СЕМЬИ!» Полагаю, насчет «достопримечательности» и «жемчужины» можно еще поспорить. «Гарлемская» – без вопросов, как и XIX век – 1884 год постройки. «Бережная реставрация» – да, могу подтвердить, – и к тому же дорогая. «Чудесный дом для семьи» – тоже правда.
Итак, мое владение и его форпосты.
Цокольный этаж. Или, как говорит наш брокер, мезонет[1]. Апартаменты занимают всю площадь этажа, есть отдельный вход, кухня. Ванная, спальня, небольшой кабинет. Рабочее пространство Эда на протяжении восьми лет. Он, бывало, завалит весь стол светокопиями, прибьет к стене сводки подрядчика… В настоящее время цокольный этаж сдается в аренду.
Сад. В патио можно пройти через первый этаж. Плитка из известняка, пара старых садовых кресел, молодой ясень, печально склонившийся в дальнем углу, как одинокий долговязый подросток. Часто мне хочется обнять его.
Первый этаж. Цокольный этаж у британцев – это premier étage у французов. Я не принадлежу ни к тем ни к другим, разве что стажировалась в Оксфорде – причем жила в цокольном этаже, – а в июле этого года начала изучать французский онлайн. Кухня со свободной планировкой, задняя дверь выходит в сад, а боковая – в сквер. Полы из белой березы, теперь они заляпаны пятнами от мерло. Из коридора попадаешь в туалетную комнату – я называю ее красной комнатой. «Цвет спелого томата», согласно каталогу «Бенджамин Мур». Гостиная с диваном и кофейным столиком. На полу персидский ковер, мягкий, как плюш, хотя далеко не новый.
Второй этаж. Библиотека Эда – полки плотно заставлены книгами с желто-коричневыми пятнами на обложках и потрескавшимися корешками. И мой кабинет – просторный, на столе от «ИКЕА» – «макинтош», поле для шахматных сражений онлайн. Ванная комната с сидячей ванной, выложенная голубой плиткой «Божественный восторг», что несколько двусмысленно для помещения с унитазом. Удобный глубокий стенной шкаф, который однажды я смогу преобразовать в темную комнату, если захочу перейти от цифры к пленке. Хотя, кажется, я теряю к этому интерес.
Третий этаж. Спальня хозяина (хозяйки?) и ванная. В этом году я много времени провела в постели. У меня программируемый матрас с двойной регулировкой. Эд запрограммировал свою сторону на мягкость пуховой перины, моя же сторона жесткая.
– Ты спишь на кирпичах, – сказал он однажды, барабаня пальцами по простыне.
– А ты – на облаке, – ответила я.
Потом он поцеловал меня – долгим, неспешным поцелуем.
После ухода Эда и Оливии, на протяжении всех этих пустых, унылых месяцев, с трудом отрываясь от простыни, я, как набегающая волна, перекатывалась с одного края кровати на другой, наматывая на себя, а затем разматывая одеяло.
1