— Я так рада ее видеть. Я думала, она умерла. Кто бы мог подумать, что у нее такой неуравновешенный муж, что он ее застрелит, а потом и сам застрелится. Жили они совсем неплохо. Помнишь, гирлянды лампочек при въезде, струнный квартет играет венские вальсы? Уютная веранда, где мы пили шампанское.
— Да, там и застрелил ее муж, — с горечью произнесла Беата. — «Ну, убей меня», кажется, сказала она. Как она посмела? Она обязана была жить, ради дочерей. Самообладание, воля, терпение, гордость — как могла все это растерять?
— Но она была так беззащитна. Ей было всего семь лет, когда русские солдаты… — начинаю я и умолкаю, понимая, что говорю что-то не то. — Но, послушай, Беата! Она ожила! Она избежала беды! И теперь снова поет.
Я не могу оторвать взгляда от лица Анны. Вокруг глаз и рта мелкие лучики морщинок, волосы начали седеть, на шее длинный шрам. Но лицо сияет. Она спаслась! Чудом избавившаяся от болезни, она сейчас царит над нами. Она страдала, но теперь она знает, о чем петь. Поэтому в ее песне столько боли и силы.
Я встаю и медленно иду к ней. Мы узнаем друг друга и обнимаемся. Я плачу от счастья.
— Я так рада, что ты жива.
Анна гладит меня по щеке. Ее рука такая теплая.
— Да, золотко мое, — говорит она. — Я спаслась. Нам всем надо спастись еще раз, если хотим жить дальше. Иначе не уцелеть.
Я проснулась от радости, поверив, что и я смогу спастись. Но днем на меня снова накатывает жалость к Джо. Как же я эгоистична! Он мой муж, он любил меня, и все эти годы отчуждения от матери и от латышской общины был со мной рядом. Он и сам страдает: иначе бы он не пил и так бы не злился. Мне не удалось залечить его раны своей покорностью; все мои старания оказались напрасными. И сейчас, когда Джо просит меня подумать, его душат слезы, ему с трудом удается их скрыть. Моя решимость поколеблена.
Мучимая противоречиями, всю следующую ночь я борюсь с бессонницей, пока моя рука не касается маминой янтарной брошки, и я опять быстро засыпаю. И вижу последний сон, который я должна была увидеть.
Я в Латвии, в доме пастора, иду босиком вдоль грядок с белыми нарциссами, что под окнами спальни. Я, наверное, очень мала, потому что пахучие цветы чуть не касаются моего носа. Я совсем не замечаю, что босиком и ноги холодные и мокрые. Я счастлива, смело иду вперед.
Заворачиваю за угол и направляюсь в конюшню за огородом. В конюшне Голубка, белая кобыла, и если я хочу покататься на ней верхом, я должна сама ее оседлать. Но возле ворот меня начинают мучить дурные предчувствия. В конюшне происходит что-то страшное, и меня это тоже коснется. Я успокаиваю себя, что все не так страшно. Я ведь в Латвии, где ничего дурного произойти не может.
Я слышу звуки ударов, потом стоны. Я заставляю себя открыть ворота. Солдат монгол безжалостно бьет жеребую кобылу, которая стоит в тесном стойле. Его смуглая кожа блестит, узкие глаза над высокими скулами не ведают жалости, тонкие губы решительно сжаты. Кобыла смотрит на него умоляющим взглядом, в ее глазах терпение, она пытается уклониться от ударов хлыста, который хлещет ее по окровавленным губам, но настоящих попыток вырваться на свободу она не делает.
— Не надо, — кричу я солдату, — не бей ее, отпусти.
Солдат продолжает наносить удар за ударом.
— Отпусти ее, — кричу я. Я бросаюсь на солдата. Я стараюсь схватить его за ногу, но не получается. Заправленные в сапоги брюки такие толстые, что за них никак не ухватиться.
Солдат пинает меня, чтобы освободиться от моих рук. Черный сапог бьет меня в грудь. Я хорошо знаю эту боль.
— Отпусти ее, — выдыхаю я.
Солдат ругает меня по-своему, точного смысла слов я не понимаю, но они высекают молнии гнева. Он кричит мне, что если кобыла вырвется на свободу, он будет бить меня, будет бить, пока не убьет. Солдат хватает кобылу за челку, он волен в своих действиях. Он беспредельно жесток.
— Ты сама должна бороться, — кричу я кобыле, — освободись и беги, чтобы спастись. Никто за тебя этого не сделает.
И кобыла, наконец, понимает, она напрягается, дико трясет головой, рвет поводья. Я кулаком бью солдата по ноге, надеюсь, что он обратит на меня внимание и хватка его ослабнет. Мы все трое боремся молча, слышно только тяжелое дыхание. От исхода борьбы зависит моя жизнь.
Вдруг кобыла заржала, замотала головой, встала на задние ноги и серебристыми блестящими подковами ударила солдата по голове. Тот падает и выпускает поводья из рук. Кобыла сначала мечется по стойлу, потом находит выход и выскакивает. Она грудью распахивает ворота конюшни, и вот уже слышен стук копыт по твердой земле. Она мчится, мчится, она свободна.