Выбрать главу

Возвращение брата было шумным. Были вскрыты консервы, каждый в тот вечер получил по кусочку. И снова взрослые, правда, теперь их было меньше, сидели за столом и шепотом обсуждали, что же предпринять. Попытаться уехать? Что нам может грозить там? Каковы шансы, во-первых, добраться до Берлина, во-вторых, попасть в лагерь? Ровно год назад в Латвии они тоже строили планы, но ничего хорошего из этого не вышло. Гука тогда считали ребенком, он много времени проводил со мной и с сестрой. Мы смотрели на него снизу вверх, потому что он пил сырые яйца и раскачивался в сарае на балке под крышей. Теперь он считался взрослым, и его участие в разработке планов спасения было решающим.

Взрослые шептались. Какой смысл добираться до Берлина? Кого из латышей принимают в лагерь и каковы должны быть их политические убеждения? Может быть, принимают только тех, кто в сороковом году, во время оккупации Латвии, сотрудничал с русскими? Может быть, нас примут, а потом вышлют в Латвию, где расстреляют за то, что мы убежали, или ворота вообще окажутся закрытыми, и нам придется бродить по улицам, потому что в Лобеталь вернуться не сможем. Здесь, по крайней мере, есть пристанище, ведь приближается зима.

Да и как добраться до Берлина? Кто нас туда отвезет и как мы расплатимся с тем, кто возьмет на себя такой риск? Как избежать патрулей на дорогах? Есть ли смысл даже пытаться, если в конце концов кончится тем, что мы просто умрем раньше, чем в Лобетале? Возможно, именно этот, самый последний аргумент заставил их в конце концов решиться. Здесь мы так или иначе голодаем, но с таким же успехом можем попробовать спастись. По крайней мере, быстрее наступит конец. Никто, кроме Гука, не питал никакой надежды.

Вся семья объединила усилия. Когда-то папа и дядя Густав зарыли в Лобетале тяжелые серебряные кресты, которые во время богослужения надевали поверх пасторского облачения. Мама зарыла бабушкины золотые чайные ложки, сохранившиеся еще с первой войны. Если бы на черном рынке можно было купить продукты, все это давно бы уже на что-нибудь обменяли. Теперь кажется, что это был перст судьбы.

Каждая деталь плана таила в себе опасность. Риск был уже в том, что предстояло выбрать подходящий момент, чтобы пойти в лес с лопатой, отыскать то самое место и, если его никто еще не нашел, выкопать кресты и ложки и принести их в дом, да так, чтобы никто ничего не заметил. Потом надо было найти человека, который согласился бы взять все это в качестве оплаты, того, кто никому не проговорился бы о плане, даже если бы сам и не взялся его осуществить.

Необходимо было найти грузовик — чтоб он был на ходу, чтоб на дороге не сломался, шофера, который сумел бы достать бензин и знал бы систему патрулей, знал бы, кому дать взятку. Однако где гарантия, что такой предприимчивый человек, получив свое, не сдаст нас русским солдатам? Но даже если этого не произойдет и нам чудесным образом удастся проскочить мимо охраны, где гарантия, что в лагерь нас примут?

Такие планы осуществить было не просто, даже будь все здоровы и полны сил. Но родители были надломлены, подавлены, измучены. Оба детьми пережили войну, шрамы остались у обоих. Однако они со всем этим успешно справились. Спустя неделю после того, как Гуку были обещаны еще один обед и ванна, мы уже были готовы отправиться в путь.

* * *

Опять надо было готовиться к смерти. Мы попросили друг у друга прощения за прошлые прегрешения, неловко обнялись, так же как перед появлением русских солдат. Потом все вместе молились, склонив головы, все выглядело, будто мы единое целое. Я тоже притворилась, что читаю молитву, а сама ждала, когда закончат остальные. Я уже не просила маму улыбнуться. Но все же знала самое главное — я не должна разговаривать и не должна плакать. А то остальные рассердятся. Главное — слушаться и притворяться, что все в порядке.

После полуночи на цыпочках мы прошли коридором и через черный ход на улицу, чтобы нас никто не заметил. Была ясная, холодная лунная осенняя ночь. Мы поспешили к лесу. Поклажи с собой почти не было, только узелки с одеждой.

Мне еще раз наказали вести себя тихо. Если солдаты остановят нас, говорить будет только мама. А когда поедем в грузовике в Берлин, с охраной будет говорить только шофер. Если кто-то обратится ко мне, особенно если меня отделят от остальных, я должна оставаться спокойной, как бы солдаты меня ни обижали. Каждому охраннику шофер будет рассказывать совсем другую историю, и малейшее противоречие может оказаться роковым.

Мы добрались до леса, нас никто не остановил. Все облегченно вздохнули, когда свернули с залитой лунным светом дороги, где нас было хорошо видно, однако уходить далеко мы не могли, так как шофер поедет мимо условленного перекрестка с выключенными фарами. Мы устроились у самой кромки леса, свесив ноги в канаву. При виде приближающегося человека надо было прятаться в лесу.