Я была испугана и заболела, что со мной часто случалось, когда напряжение достигало наивысшего предела, и наш отъезд задержался на месяц. Я чувствовала себя виноватой, но в глубине души испытывала облегчение. Мне было страшно, что меня опять заставят читать наизусть перед чужими людьми, как читала я перед русскими, и еще — я никому не могла признаться, что не хочу уезжать из лагеря. Я знала жизнь в лагерях, здесь царило ощущение общности судьбы и существовала вероятность того, что кто-нибудь, как когда-то мадам Саулите, проявит обо мне материнскую заботу. Но сказать об этом значило бы проявить неблагодарность.
И когда я поправилась, в последний раз с номерами на одежде мы прибыли в Бремерхафен, откуда отплыли в Америку, где женщины, как была убеждена мама, имеют возможность получить образование, а значит, быть независимыми.
Мне казалось, что война наконец-то окончилась, что лагеря позади и в Америке все будет совсем иначе. Я верила, что прошлое больше не коснется меня. Что как только я окажусь в Америке, все дурное, что было пережито, забудется. Что серая пелена, лежавшая на всем, растает. Я буду счастлива, я буду свободна.
Я буду помнить только все самое хорошее, что случилось со мной в лагерях. Обязательно цветы под окном мадам Саулите и то, как однажды все в лагере ходили в присланных из Америки лаковых бальных туфлях — на утопающих в грязи тропинках это выглядело ужасно смешно — и в красных шерстяных куртках. Маме удалось первой выбрать для каждого из нас одеяла, и она вернулась домой с красивыми розовыми и красными шерстяными пледами. Она откладывала сигареты, которые выдавали ей, папе и бабушке, договорилась с портнихой немкой, чтобы та сшила мне и Беате зимние куртки. Подкладкой для них послужил белый парашютный шелк, застегивались они на большие черные пуговицы, напоминавшие лягушек. Шились куртки специально на нас, они были совершенно новые, их еще никто не носил. Замечательные куртки.
Взрослые старались превзойти самих себя, выбираясь из летаргического сна, они не знали, чем нас удивить. Самое восхитительное были спектакли, особенно «Двенадцатая ночь», мне было тогда десять лет. В спектакле заняты были и профессиональные актеры, и молодые актеры-любители, и знаменитый режиссер. Простая, увитая цветами решетка в глубине столовой на возвышении символизировала Иллирию. Шут пел и играл на кокле, латышском традиционном струнном инструменте, напоминающем цитру; воздух вибрировал от музыки. Остальное довершили слова, столь же волшебные на латышском, как и на английском языке. Я была очарована, я верила, что все это когда-то происходило в действительности, хотя мне и сказали, что только в придуманной истории Орсино может быть таким дураком, чтобы сразу не догадаться, что Цезарио — женщина. Я и сейчас еще вижу Виолу и Себастьяна, их одинакового цвета костюмы из хлопка означали, что они близнецы, издалека ткань казалась зеленым бархатом. Их пол не имел для меня значения. Мне нравилось то место, где Виола и Себастьян встречаются вновь, и было жалко, что братья и сестры не могут всю жизнь быть вместе, без того, чтобы связывать свою жизнь еще с кем-то. Две одинаковые фигуры, темноволосые и стройные, в темно-зеленом, были зеркальным отражением друг друга. Я представляла себе, что у меня есть брат, похожий на меня, веселый и симпатичный, который сумел бы меня развеселить. С ним я забыла бы все свои тревоги, исчезло бы мое вечное уныние, которого я стыдилась и которого я не знала только в школе, где я что-то значила благодаря своим успехам.
Себастьян и Виола думали, что разлучены навек, но в конце концов они снова встретились. Встретились в другой стране, преодолев хаос, мрак, ураганы. Они протягивают друг другу руки, рассказывают каждый свою историю и обретают счастье. Они оба — мое далекое будущее, хотя я еще этого не знаю.
13. ПОСТИЖЕНИЕ АМЕРИКИ
Лето 1950 года. Миссис Чигане — знаток Америки, она здесь уже третий месяц. Пастор Маккормик отправил ее на железнодорожный вокзал встречать вновь прибывающих. Она безошибочно вычисляет нас в толпе в старом, напоминающем пещеру здании вокзала. Перрон, у которого останавливается поезд из Нью-Йорка, похож на десятки других перронов, на которых нам уже приходилось ждать.
— Здравствуйте, — обращается к нам миссис Чигане. Нас только четверо: мама, папа да мы с сестрой, бабушка пока осталась в Германии. Я скучаю по ней, переживаю, ведь она там плачет, потому что одинока и брошена, хотя знаю, что она, скорее всего, позже к нам присоединится.
— Здравствуйте, — повторяет миссис Чигане. — Добро пожаловать в Америку, — произносит она. Она кажется разочарованной, когда видит нас вблизи, но настолько любезна, что этого не говорит.