Квинт Марций Рекс несколько раз предложил кому-нибудь высказаться. Наконец поднялся — казалось, весьма неохотно — плебейский трибун, вновь избранный Авл Габиний. «В этом тусклом, едва проникающем в помещение свете, — подумал Цезарь, — он еще больше похож на галла». Вот беда всех уроженцев Пицена: в них всегда больше проглядывает галл, чем римлянин. Включая Помпея. И дело не столько в рыжих или золотистых волосах и даже не в голубых или зеленых глазах. Многие истинные римляне очень светлые, включая Цезаря. Всему виной строение лиц, характерное для пиценцев. Полное круглое лицо, острый подбородок, короткий нос, тонкие губы. Галл, не римлянин. И это мешает. Сколько бы ни протестовали пиценцы, доказывая, что их предки — мигранты-сабины, истина заключалась в том, что все они — потомки галлов, которые осели в Пицене более трехсот лет назад. И весь мир знал об этом.
Когда поднялся галл Габиний, реакция большинства сенаторов, сидящих на своих складных стульях, была явной: неприязнь, неодобрение, смятение. При обычных обстоятельствах его очередь говорить была бы одной из последних. В нынешнем месяце Габинию в списке предшествовали четырнадцать действующих магистратов, четырнадцать вновь избранных магистратов, около двадцати консуляров — если, конечно, все они присутствовали на заседании. Но присутствовали не все. Такого не случалось. Тем не менее случай беспрецедентный: трибун открывал дебаты.
— Год не был хорошим, не так ли? — задал вопрос Авл Габиний Палате по завершении официального обращения ко всем, кто стоял перед ним в списке ораторов. — Последние шесть лет мы пытались воевать с пиратами лишь на Крите, хотя пираты, только что напавшие на Остию и захватившие флот с зерном, не говоря уж о пленении двух преторов, прибыли из мест, расположенных к Риму значительно ближе Крита, не так ли? Они патрулируют центральную часть Нашего моря, у них базы на Сицилии, Лигурии, Сардинии и Корсике. Ими командуют Мегадат и Фарнак, а эти люди уже несколько лет успешно и к взаимному удовольствию контактируют с разными губернаторами Сицилии, такими, как ссыльный Гай Веррес, благодаря чему они могут беспрепятственно плавать в сицилийских водах и стоять в бухтах. Я думаю, они собрали всех своих союзников и сопровождают флот с зерном от Лилибея. Вероятно, их первоначальным намерением было захватить наши корабли на море. Но кто-то, кому они платят в Остии, сообщил им, что в Остии барж нет и не будет дней восемь-девять. Зачем в таком случае довольствоваться частью зерна, напав на корабли на море? Лучше сделать это, когда весь флот спокойно, с полным грузом будет стоять в Остии. Я хочу сказать: все знают, что Рим не держит войск на своей территории, в Лации! И что же, в таком случае, остановит пиратов в Остии? Ответ короткий и простой: ничто!
Это последнее слово оратор так выкрикнул, что все вскочили, но никто не ответил. Габиний огляделся и пожалел, что нет Помпея и Великий Человек не услышал его выступления. Жаль, очень жаль. Все же Помпею понравится письмо, которое Габиний отправит ему этим вечером!
— Что-то надо предпринять, — продолжал Габиний, — и под этим я не имею в виду наши обычные хаотические метания, в совершенстве представленные кампанией, в которой наш Козленок завяз на Крите. Сначала ему удалось нанести неубедительное поражение критскому сброду на суше, потом он осаждает Сидонию, которая в конце концов капитулирует, — при этом он отпускает пиратского главаря Панареса! В результате еще два города пали. После этого он осаждает Кносс, в чьи стены тайком пробрался известный пиратский полководец Ласфен. Когда падение Кносса становится неизбежным, Ласфен разрушает все, что не может унести с собой, и убегает. Эффективная осада, не так ли? Но какая катастрофа доставляет нашему Козленку больше горя? Побег Ласфена или потеря клада? Разумеется, потеря клада! Ласфен — только пират, а пираты не дают выкупа за своих. Пираты знают, что их распнут, как рабов!
Габиний, галл из Пицена, замолчал, дикарски ухмыляясь. Так скалиться умеют только галлы. Наконец плебейский трибун тяжело вздохнул и повторил:
— Что-то надо делать.
И сел.
Никто не сказал ни слова. Никто не шевельнулся. Квинт Марций Рекс испустил тяжкий вздох.
— Никто не хочет что-нибудь сказать?
Он обвел взглядом один ряд за другим по обеим сторонам Палаты, нигде не останавливаясь, пока не наткнулся на насмешливый взгляд Цезаря. Почему Цезарь так смотрит?
— Гай Юлий Цезарь, когда-то тебя захватили пираты, но тебе удалось одолеть их. Разве тебе нечего сказать? — спросил Марций Рекс.
Цезарь поднялся со своего места во втором ряду.
— Только одно, Квинт Марций. Что-то надо делать.
И сел.
Единственный консул этого года вскинул руки, словно сдавался невидимому врагу, и распустил собрание.
— Когда ты намерен ударить? — спросил Цезарь Габиния, когда они вместе покидали курию Гостилия.
— Не сейчас, — весело ответил Габиний. — У меня и Гая Корнелия имеется кое-какое дело. Я знаю, обычно плебейский трибун начинает службу, совершив что-то выдающееся, но я считаю это плохой тактикой. Пусть сначала наши уважаемые будущие консулы Гай Пизон и Маний Ацилий Глабрион своими задницами согреют свои курульные кресла. Пусть они подумают, что Корнелий и я исчерпали репертуар. А уж потом я попытаюсь снова поднять эту тему.
— Вероятно, это случится в январе или феврале.
— Определенно не раньше января, — сказал Габиний.
— Значит, Магн уже готов взяться за пиратов.
— Он во всеоружии. Могу сказать тебе, Цезарь, что Рим не видел ничего подобного.
— Тогда скорее бы наступил январь. — Цезарь помолчал, загадочно посмотрел на Габиния. — Магну никогда не удастся привлечь на свою сторону Гая Пизона, который ни на шаг не отходит от Катула и от boni. Глабрион более перспективен. Он так и не забыл, что с ним сделал Сулла.
— Когда Сулла заставил его развестись с Эмилией Скаврой?
— Именно. И пусть в будущем году он будет лишь младшим консулом, хорошо иметь в подчинении хотя бы одного консула.
Габиний хихикнул:
— Помпей кое-что придумал для нашего дорогого Глабриона.
— Хорошо. Если ты сможешь разделить консулов будущего года, Габиний, ты далеко пойдешь.
Цезарь и Сервилия вновь стали встречаться в конце октября, когда она возвратилась из Кум, и страсть их нисколько не остыла, влечение не ослабло. Время от времени Аврелия пыталась что-нибудь выведать об их связи, но Цезарь свел свои откровения к минимуму. Он ничем не показывал матери, насколько это серьезно и сильно. Сервилия ему все равно не нравилась, но это никак не влияло на их отношения, потому что симпатия здесь необязательна. Возможно даже, что симпатия отняла бы у их отношений что-то важное.
— Я нравлюсь тебе? — спросил он Сервилию за день до того, как новые плебейские трибуны вступили в должность.
Она по очереди давала ему груди и не отвечала, пока оба соска не стали твердыми и она не почувствовала, как тепло начинает стекать вниз по животу.
— Мне никто не нравится, — сказала она, взбираясь на него. — Я или люблю, или ненавижу.
— Так удобно?
Поскольку чувство юмора ей было чуждо, она не отнесла его вопрос к их позе, но поняла его настоящее значение.
— Я бы сказала, намного удобнее, чем чувствовать просто симпатию. Я заметила, что, когда люди нравятся друг другу, они становятся неспособными действовать так, как должны. Они, например, не могут говорить друг другу горькую правду — из страха причинить боль. А любовь и ненависть допускают эту горькую правду.
— А ты сама хотела бы ее слышать? — спросил он, улыбаясь и лежа неподвижно.
Разговор отвлекал ее. Кровь Сервилии кипела, она испытывала потребность ощущать его движение.
— Почему ты не заткнешься и не продолжишь, Цезарь?
— Потому что я хочу сказать тебе горькую правду.
— Хорошо, тогда говори! — фыркнула она, массируя свои груди, раз он не делал этого. — О, как ты любишь мучить!
— Тебе больше нравится быть на мне, чем подо мной, — сказал он.
— Это правда. Так мне больше нравится. Теперь ты доволен? Мы можем покончить с этим?