Конечно, Сервилия отчаянно хотела выйти за него замуж, но не для того, чтобы Цезарь признал своим этого будущего ребенка, а потому, что любила его умом и телом, признавала в нем одного из великих римлян. Сервилия видела в Цезаре подходящего ей мужа, который не обманет ее ожиданий, чья политическая или военная карьера, чье dignitas могли еще более повысить ее статус. В нем соединились и Публий Корнелий Сципион Африканский, и Гай Сервилий Ахала, и Квинт Фабий Максим Кунктатор, и Луций Эмилий Павел. Он был плоть от плоти истинной патрицианской аристократии — квинтэссенция римлянина; он обладал огромным интеллектом, энергией, решительностью и силой. Идеальный муж для Сервилии Цепионы. Идеальный отчим для ее дорогого Брута.
Незадолго до часа обеда Сервилия явилась домой. Децим Юний Силан, как сообщил ей управляющий, был в своем кабинете. «Что же с ним случилось?» — думала она, входя в комнату. Силан сидел за столом, писал письмо. В свои сорок лет он выглядел на пятьдесят. Лицо прочертили глубокие морщины. Преждевременная седина сливалась с серым цветом лица. Силан стремился как можно лучше выполнять обязанности городского претора, но эта должность забирала у него последние жизненные силы. Его недомогание было непонятно до такой степени, что ставило под сомнение диагностические способности всех врачей в Риме. Общее мнение медиков сводилось к тому, что болезнь прогрессирует слишком медленно, чтобы делать вывод о наличии злокачественной опухоли. Причем никто не мог нащупать никакой опухоли, и печень его не была увеличена. Через год Силан уже мог бы выставить свою кандидатуру на должность консула, но Сервилия считала, что у супруга не хватит сил обеспечить себе успешную предвыборную кампанию.
— Как ты сегодня себя чувствуешь? — осведомилась она, усаживаясь в кресло у его стола.
Когда она вошла, он поднял голову, улыбнулся ей и теперь положил перо с явным удовольствием. Его любовь к Сервилии после десяти лет брака не угасла, но неспособность быть ей мужем терзала Силана куда больше, чем болезнь. Зная о слабости своего характера, он думал, когда болезнь обострилась после рождения Юниллы, что Сервилия обрушится на него с упреками и критикой. Но она ни разу ни в чем его не упрекнула, даже после того, как боль и жжение в животе по ночам заставили его спать в отдельной комнате. Любая попытка заняться сексом заканчивалась страшно смущающей его неудачей, и Силану казалось: если он удалится от жены физически, это будет добрее и менее унизительно. Он был способен только на объятия и поцелуи, но Сервилия в акте любви не проявляла сентиментальности, ей была неинтересна бесцельная сексуальная игра.
Поэтому Силан ответил на вопрос жены честно:
— Не лучше и не хуже, чем обычно.
— Муж мой, я хочу поговорить с тобой, — сказала она.
— Конечно, Сервилия.
— Я беременна, и ты прекрасно знаешь, что ребенок не твой.
Лицо Силана из серого стало белым, он покачнулся. Сервилия вскочила, быстро прошла к консольному столику, где стояли два графина и несколько серебряных кубков. Налила неразбавленного вина в один из них и подала ему, поддерживая его, пока он пил, чуть рыгая.
— О Сервилия! — воскликнул Силан, когда это стимулирующее средство возымело действие, и она вернулась в свое кресло.
— Если это послужит тебе хоть каким-то утешением, — проговорила Сервилия, — это обстоятельство не имеет ничего общего с твоей болезнью и неспособностью. Если бы даже ты был неутомимым, как Приап, я все равно пошла бы к тому человеку.
У него брызнули слезы и покатились по щекам все быстрее и быстрее.
— Возьми платок, Силан! — не выдержала Сервилия.
Он вынул платок, вытер слезы.
— Кто он? — едва выговорил Силан.
— Все в свое время. Сначала я хочу знать, что ты намерен делать в данной ситуации. Отец ребенка на мне не женится. Сделать так — значит уронить свое dignitas, а это для него означает куда больше, чем я. Я не виню его, ты понимаешь.
— Как ты можешь быть такой рассудительной? — удивился он.
— Не вижу смысла быть другой! Или ты хочешь, чтобы я бегала, рыдала, кричала и сделала всеобщим достоянием то, что касается только нас?
— Думаю, нет, — устало ответил он и вздохнул, спрятав носовой платок. — Нет, конечно нет. Ведь это доказало бы, что ты — человек. Если что и беспокоит меня, Сервилия, так это отсутствие в тебе человечности, твоя неспособность понять слабость человеческую. Ты сверлишь, как бурав, с умением и силой профессионала.
— Это очень плохая метафора, — сказала Сервилия.
— Но именно это я всегда чувствовал в тебе — и, наверное, завидовал, потому что у меня самого нет этого качества. Я восхищен. Но это доставляет неудобство, поэтому не вызывает жалости.
— Не трать на меня своей жалости, Силан. Ты не ответил на мой вопрос. Как ты поступишь в данной ситуации?
Он встал, держась за спинку кресла, и медлил, пока не уверился, что ноги его держат. Затем несколько раз прошелся по комнате и наконец взглянул на нее. Такая спокойная, сдержанная, словно ничего не случилось!
— Поскольку ты не намерена выходить замуж за этого человека, полагаю, лучшее, что я могу сделать, — это на некоторое время вернуться в нашу общую спальню. Достаточное для того, чтобы все сочли ребенка моим, — сказал Силан, возвращаясь в свое кресло.
Ну почему она не может хотя бы сделать вид, что благодарна ему, чтобы он увидел, как она расслабилась, почувствовала облегчение, как она счастлива? Нет, кто угодно, только не Сервилия! Она совершенно не изменилась, даже выражение ее глаз осталось прежним.
— Это разумно, Силан, — произнесла она. — Будь я на твоем месте и в твоем положении, именно так я бы и поступила. Но никогда ведь не знаешь, как поступит мужчина, когда задета его гордость.
— Да, это задевает мою гордость, Сервилия, но я предпочел бы, чтобы моя гордость оставалась целой, по крайней мере, в глазах людей нашего круга. Никто не знает?
— Знает он, но он будет молчать.
— Какой у тебя срок?
— Небольшой. Если мы опять начнем спать вместе, сомневаюсь, что кто-нибудь догадается по дате рождения ребенка, что он не твой.
— Вы, наверное, были очень осторожны, потому что я ничего не слышал, а всегда сыщется доброжелатель, который с удовольствием сообщит сплетню обманутому мужу.
— Слухов никаких не будет.
— Кто он? — снова спросил Силан.
— Конечно, Гай Юлий Цезарь. Я не пожертвовала бы своей репутацией ради кого-то другого.
— Нет, конечно, не пожертвовала бы. Его происхождение, говорят, так же высоко, как велик его детородный орган, — с горечью сказал Силан. — Ты его любишь?
— О да.
— Могу понять почему, как бы мне ни был противен этот человек. Женщины из-за него становятся дурами.
— Я дурой не стала.
— Это правда. И ты намерена продолжать видеться с ним?
— Да. Я не могу не видеться с ним.
— Когда-нибудь это выйдет наружу, Сервилия.
— Может быть. Но ни он, ни я не хотим, чтобы о нашей связи знали все, поэтому мы постараемся избежать огласки.
— Думаю, за это я должен быть тебе благодарен. В любом случае меня уже не будет, когда все узнают.
— Я не хочу твоей смерти, муж мой.
Силан засмеялся, но как-то невесело.
— И за это я тоже должен быть благодарен! Думаю, если бы это тебе было выгодно, ты постаралась бы ускорить мой уход.
— Это мне невыгодно.
— Понимаю. — Вдруг он вздрогнул. — О боги, Сервилия, ведь ваши дети официально помолвлены! Как ты надеешься сохранить эту связь в секрете?
— Не вижу, какую опасность представляют для нас Брут и Юлия. Они не видят нас вместе.
— Очевидно, вас никто не видит. Учитывая, что слуги тебя боятся.
— Да, это так.
Силан обхватил голову руками.
— Я хотел бы побыть один, Сервилия.
Она немедленно встала.
— Обед скоро будет готов.
— Только не для меня.