Выбрать главу
Кто посягнул на детище Петрово?Кто совершенное деянье рукСмел оскорбить, отняв хотя бы слово,Смел изменить хотя б единый звук?Не мы, не мы… растерянная челядь,Что, властвуя, сама боится нас!Все мечутся да чьи-то ризы делят,И все дрожат за свой последний час.
«Петроград». 1914

Не менее остро и проникновенно она пишет о революции 29 октября 1917 года:

Блевотина войны – октябрьское веселье!От этого зловонного винаКак было омерзительно твое похмелье,О бедная, о, грешная страна!Какому дьяволу, какому псу в угоду,Каким кошмарным обуянный сном,Народ, безумствуя, убил свою свободу,И даже не убил – засек кнутом?Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,Смеются пушки, разевая рты…И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,Народ, не уважающий святынь.
«Веселье». 1917

Марк Вишняк в статье «Зинаида Гиппиус в письмах»[59] говорит, что «ближе к 17-му году они (З. Г. и Д. М.) стали неким центром, вокруг которого вращались люди, вести, слухи, которым жил предреволюционный и революционный Петроград».

Не только описания были в дневниках, но и пронзительные обобщения. Такова запись от 25 октября 1917 года: «Очень красивый пейзаж. Между революцией и тем, что сейчас происходит, такая же разница, как между мартом и октябрем, между сияющим тогдашним небом весны и сегодняшними грязными, темно-серыми, склизкими тучами»[60].

Март 1917 года Зинаида Николаевна описывает как юность, предвещающую светлую жизнь. Подъем и единение настроя народа и интеллигенции выливаются в строках от 1 марта 1917 года: «С утра текут, текут мимо нас полки к Думе. И довольно стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой. День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний – и весь уж весенний… Порою начиналась неожиданная, чисто внешняя пурга, летели, кружась, ласковые, белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой бывает летний дождь, а вот и золотая весенняя пурга… Незабвенное утро, алые крылья и марсельеза в снежной, золотом отливающей, белости»[61]. Но «золотая весенняя пурга» сменилась «мзглятью» октября 1917 года; от 25 октября 1917 года: «Я выходила с Дмитрием. Шли в аспидных сумерках по Сергиевской. Мзглять, тишь, безмолвие, безлюдие, серая кислая подушка. На окраинах листки: объявляется, что “правительство низложено”… Заняли вокзалы, Мариинский дворец, телеграфы, типографии»[62].

Диагностически точно в дневнике прослеживается эволюция и падение личности А. Ф. Керенского в деле революции, в столкновении идей и психологий; об этом запись от 21 октября 1917 года: «Керенский телефонограммой отменил-таки завтрашнее моленье. Казаки подчинились, но с глухим ропотом. (Они ненавидят Керенского.) А большевики между тем, и моленья не ожидая, выступили»[63]. Или: «Сегодня несчастный Керенский выступал в Предпарламенте с речью, где говорил, что все попытки и средства уладить конфликт исчерпаны и что он просит у Совета санкции для решительных мер и вообще поддержки правительства»[64]. В марте 1917 года Керенский стал предводителем, к июлю неврастеником, а к октябрю трусом, по известной городской легенде, в женском одеянии, и как итог запись в ноябре: «Да, фатальный человек, слабый… герой. Мужественный… предатель. Женственный… революционер. Истерический главнокомандующий. Нежный, пылкий, боящийся крови – убийца. И очень, очень, весь – несчастный»[65].

Также точно на рубежах революции она описывает судьбы современников: от 24 октября 1917 года: «Бедное “потерянное дитя”, Боря Бугаев, приезжал сюда и уехал обратно в Москву. Невменяемо. Безответственно. Возится с этим большевиком – Ив. Разумниковым. Другое “потерянное дитя”, похожее, – А. Блок… сказал, я, мол, имею склонность к большевикам»[66].

Тонко улавливает она состояние масс, читаем запись от того же дня: «Все как будто в одинаковой панике, и ни у кого нет активности самопроявления, даже у большевиков. На улице тишь и темь. Электричество неопределенно гас-нет»[67]. Гиппиус пишет о «страшных и стыдных днях», как И. Бунин писал о днях «окаянных». Заканчиваются «Петербургские дневники» от 6 ноября 1917 года: «Я кончу, видно, свою запись в аду. Я буду, конечно, писать… потому что я летописец»[68].

Гиппиус именует происходящее «социальным переворотом». Запись от 24 октября 1917 года: «Сейчас большевики захватили “ПТА” [Петербургское телеграфное агентство] и телеграф. Правительство послало туда броневиков, а броневики перешли к большевикам, жадно братаясь. На Невском сейчас стрельба. Словом, готовится “социальный переворот”, самый темный, идиотский и грязный, какой только будет в истории»[69].

вернуться

59

Вишняк М. З. Н. Гиппиус в письмах // З. Н. Гиппиус: pro et contra. СПб.: Издательство РХГА, 2008. С. 12.

вернуться

61

Вишняк М. З. Н. Гиппиус в письмах // З. Н. Гиппиус: pro et contra. СПб.: Издательство РХГА, 2008. С. 293.

вернуться

62

Там же. С. 381.

вернуться

64

Вишняк М. З. Н. Гиппиус в письмах // З. Н. Гиппиус: pro et contra. СПб.: Издательство РХГА, 2008. С. 379.

вернуться

65

Там же. С. 395.